Доминик Пасценди - Чистая кровь [СИ]

Я задумался:

— Скажи, а почему ты вообще считаешь, что она женского пола?

— Ты и правда дурень. Говорил же тебе: ей семя нужно, мужское! Кто она ещё может быть?

Пожил бы он в Германии, однако, не был бы так однозначно уверен. Правда, загребли бы его в кутузку, скорее всего, после первой же встречи с местным ЛГБТ-сообществом. За нанесение тяжких телесных повреждений.

У меня голова шла кругом. Я не мог понять, наяву я или во сне. Я не мог поверить, что это происходит со мной. Но дед был — мой, знакомый с детства, источник моих детских страхов и надежд. Но — говорил он то, что в голове у меня, человека образованного, свободно говорящего на пяти языках, просвещенного, начитанного, приученного к скепсису и отученного брать что-либо на веру, не укладывалось никак!

— Но почему ты сам не…

— Ты совсем дурак, что ли? Семя ей нужно! Семя! А мне сколько лет, знаешь?

Он задохнулся и несколько минут тяжело отдувался, пытаясь восстановить дыхание.

— Но, дед… А если бы я не приехал?

— Она не должна была подняться так рано, — тяжело и устало ответил он. — Ей спать еще лет десять было. Но тут эти припёрлись… немцы твои. Говорил я им, не надо в развалины лезть! Нечего старое зло тревожить! Смеялись, говорили свои глупости про деревенские предрассудки… смотрели как на старого барана…

Он опять замолчал, тяжело дыша. Было видно, что он устал и плохо себя чувствует. Я впервые видел его в таком состоянии.

— Ну кто их прислал сюда на нашу голову? Залезли в сакрос, алтарь ковыряли… плиту предалтарную выдрали… она и пробудилась. Там дышать-то надо осторожно, когда она спит, а они…

Он безнадёжно махнул рукой.

— Я думал — пока она проснётся, или ты вернёшься, или я Павола подготовлю. Ему уж одиннадцать, недолго оставалось. Конста разбился, как же не вовремя! Цыган-то выгнали с острова, правильно ты говоришь. Я всю голову сломал, где ребенка-то взять. Потом вспомнил про лагерь этих, как их… рефьюжи.

— Беженцев?

— Ну да. Плывут сюда на лодках. Наши их топят по ночам, но всех-то не потопишь, некоторые днем прорываются. Раньше их на Крсте селили, в лагере, там жара и воды нет, они и дохли сотнями. А тут эти, из Брюсселя, наехали, говорят — "негуманно". Тьфу! Это же негры, чернота одна. Дикие. Все равно, заставили на нашем острове лагерь для них сделать. У Семпроничей отель отобрали под это дело, и даже не заплатили толком! Представляешь? Ну вот отчего она здесь, а не в Брюсселе этом проклятом проснулась!

— Подожди, так ты у беженцев ребенка утащил?

— Зачем утащил? Они сами продали. Там многие детей продают, кто на органы, кто в бордели. Кормить-то нечем. И самим есть нечего.

— А зачем тогда дочку Ксималосов было брать? Купили бы ещё ребенка у беженцев.

— Так лагерь-то на другом конце острова. День туда, день обратно. А она совсем уже разбушевалась. Да тут ещё ты со своей девкой. Хорошо, Мария сообразила, она Ксималосам помогала иногда с ребёнком сидеть.

Ну ничего себе! Мария — это ведь мама моя! Значит, и она в этом кровавом дерьме!

Я тяжело вздохнул.

И тут до меня вдруг дошло то, за что зацепилось моё сознание немного раньше. То, что царапнуло мозг как некая неправильность, несообразность. Я сказал:

— Кстати, а я и действительно не знаю, сколько тебе лет. Турок выгнали ведь в 1898-м? А ты говоришь, ты с отцом…

Он снова посмотрел на меня с неодобрением, как когда-то наша с бывшей женой кошка:

— Ну да. Мне двадцать два тогда было.

— Так тебе… Не может быть! Сто сорок в этом году?

— Кажется, столько и будет. Я на самом деле тебе прадед, твоего деда немцы убили, в сорок первом.

— Но… как же…

— Она даёт Триандесам, которые ей служат жрецами, долгую жизнь и крепкое здоровье.

Я некоторое время переваривал это, а потом задал вопрос, который мучил меня последние десять лет:

— А мой отец? Что с ним на самом деле случилось?

Дед нахмурился и проговорил с раздражением:

— Дурак он оказался. Слабонервный. Я долго справлялся сам, пока мужских сил хватало. Может, и зря не стал его раньше приучать. А когда начал — он как взбесился. Сказал, что ни за что не будет. А уже надо было, она проснулась и шалить начала. Двоих убить успела. Еле его заставил.

— А потом что? — Спросил я, уже понимая, что ничего хорошего не услышу.

— А что потом? Она уснула, а папаша твой всё ходил как ушибленный, ни с кем не разговаривал и даже есть отказывался. А через месяц вышел в море один перед самым штормом, и сгинул, конечно же. Обломки лодки нашли потом у Герганской скалы, а его так и не отыскали.