Михаил Стрельцов - Узют-каны [litres]

Анчол склонил седую голову и запричитал:

– Кровать расстелена. Только зачем она? Не уснёшь, однако.

– И бурда твоя не помогла, – своеобразно извинился Молчун и совсем мягко. – Чуток оно… полегчало.

– Сразу ничего не случается, – Анчол кряхтя склонился над кастрюлей и принялся чистить картошку, словно гость перестал существовать.

– Людей убивал я, дед! – не вынес отчуждения Молчун. – Десятками взрывал в кишлаках. Приказ вроде бы выполнял. Да только хотел я этого. Мстить хотел за то, что они с Колькой Смирновым, Фединым сотворили. А Валя Глебов? У костра ночью сидели – а ему случайным снарядом полбашки… как ножом по маслу. Но когда выбежала из пылающего дома горящая девчонка… так кричала! Снится она мне. Не помню, как ребята от автомата оторвали. Убил… чтобы не мучилась, не… кричала. Потом Лёха Егоров похвалил ещё – мол, на нас бежала, могла маскировку выдать. Со школы помню – сам погибай, а товарища выручай. А если видишь, как рядом пристреливают место, где лежит этот самый товарищ? И не помочь, даже крикнуть не можешь, иначе и его не убережёшь, и сам к такой-то матери. Что это, по-твоему? А когда парни вешаются и в пропасть сбрасываются, потому что идти не могут от усталости – как это? Война, скажешь? А потом встаёт какой-нибудь хлюпик и твердит: «В автомобильных авариях за год у нас погибает 150 тысяч человек, а там у вас за десять лет всего…» Зачем всё это? И почему я был таким? Почему я такой? Бешеный. Когда больно – ударю, потом только соображать начну…

Старик чистил картошку, будто и не слышал ничего, а думал о чём-то своём.

– Эх, дед, дремучий пенёк. Ничегошеньки ты не понимаешь. Сидишь себе на завалинке, да медком балуешься.

– Издалека, однако, иногда лучше видно бывает, – пробурчал пасечник и поставил кастрюлю на огонь. – Жалеешь себя шибко, а не других. И злость твоя оттого, что не сочувствуют тебе. Не способен человек на жалость, знает, чем она кончается. Страданиями. Пожалел котёнка, приютил, а он гадит… Ты уж реши: кто больше страдает – ты или котёнок? Не всякую ошибку исправить можно, а других не совершать можно ли? Как голова твоя?

Молчун вслушивался – ничего, напрягся, ожидая возвращение боли. Пусто. И сразу почувствовал, что не хватает ему чего-то. И радость, что этого не хватает.

– Да ты, дед, колдун просто!

– Завтра болезнь твоя вернётся. Сейчас спит она. А как проснётся, подави здесь, – старик ткнул высохшим, костлявым пальцем в переносицу, – здесь и здесь, – пальцы надавили на точки рядом с ноздрями и за ушами. – Несколько раз. А если туман глаза застит – здесь, – сжал между большим и указательным пальцем на руке, – прояснение будет.

– А где надавить, чтоб вообще не просыпалась?

– В сердце своём надави. Есть человек, есть люди, а есть мир людей. Умер человек – мир изменился. Мир умер – меняться некому.

– Загадками говоришь.

– Нет загадок. На большую охоту идёшь. И огонь будет, и вода будет, и зверь смердящий. Молиться надо.

– Не верующий.

– Верить одно. Молиться другое. Всегда охотник, уходящий в тайгу, просил у Хозяина Гор добычи и содействия, иначе Хозяин рассердится и запутает в тайге. А тебе плутать нельзя. Повторяй за мной…

– Не надо, отец. Своему богу не молился, ещё чужих мне не хватало.

– Прошла твоя голова? Вот и отплати мне – помолись.

– Уломал, – сдался Молчун. – За такое исцеление и чёрту рогатому помолишься. Только ответь: зачем на ночь картошку варишь?

– Толчёнку сделаю. Барса утром кормить буду. Собаку мою так кличут. Постарел, негодяй, все зубы съел…

– Так вроде нет у тебя собаки? – Молчун точно помнил, что когда заходил во двор из собачьей будки никто не показывался, да и цепь валялась бестолковой и лишней.

– Как это нет? – Анчол насупился и выглянул в окно, затем выбежал в сени, в ночи мелькнул маленький силуэт.

Вернулся, опустив голову:

– Ох-хо-хо, забыл я, всё забыл… Помолись, сынок. А потом спать ложись. Не пугайся, если свет до утра чадит. Однако долго плакать буду.

– Шурик! И как тебя занесло в такую задницу?

Сашка продрал глаза. Что-то творилось с головой, медленно сходила пелена. Перед ним вырисовались две фигуры. В одной он признал Спортсмена, в другой – Марусю.

– Вставай, засоня. Всё утро его ищем, а он дрыхнет себе…

– А? Сейчас, – Сашка попытался подняться. Вначале он не понял, почему Маруся вдруг прыснула и отвернулась. Откинув полуистлевшую тряпку, он обнаружил под ней свою первозданную наготу. – Блин!