Ника Ракитина - Перстень для Гелены. Рассказы о любви [СИ]

— Дай! Черт с ним, с похмельем.

Бранд догадливо протянул ему вонючий шарик. Крысяка покатал сефт на языке, и мир сразу же сделался выпуклым и ярким, словно в детстве. Накатила бесшабашность. Но храмовник уже пристально вглядывался в землю. Надгробия защищали от ветра, и между ними отчетливо сохранились маленькие следы. Ун Рабике поставил рядом для сравнения свою ногу — следы явно принадлежали женщине или даже ребенку, но глубоко вдавились в песок — словно их хозяин нес на себе непомерный груз. Следы вели к плите Энлиля и от нее, путаясь и накладываясь друг на друга.

— За ней!

— Собственно! — вдруг удивился Яан. — А с чего мы решили, что слепая и тварь вместе?

— Зеркало не лжет, я говорил. А если это тебя не убеждает — вспомни, где Сонька собрала жемчужины. Такие же, как в моем видении.

На окраине кладбища след почти исчез, затертый ветром, но подаренная сефтом ясность зрения позволяла без труда находить его снова и снова — в неприметной впадине за щеткой ковыля и полыни, возле отбросившего тень большого камня… Неровная цепочка вмятин уводила в сторону маяка. Бранд то и дело с тревогой оглядывался на заходящее солнце.

Сперва сделался резче обычный у моря запах гниющих водорослей, ракушек и соли, и только затем стал виден возле уреза воды наклоненный корпус. Корабль давно лишился мачт и глубоко зарылся в песок, вздернутую корму его освещали косые розовые лучи. Даже издали были хорошо различимы буквы из позеленевшей меди. Их сохранилось всего три: «Р…ан». След вел к кораблю.

Вблизи стало явственно видно, как поработали над барком непогода, время и, возможно, чьи-то жадные руки: позеленевшая обшивка из медных листов, наклепанных на дерево, почти везде была содрана… из провалов нутра ребрами выпячивались шпангоуты… задрались кверху сломанные бимсы… Закинув голову, Яан обходил барк со стороны моря, по отдельным уцелевшим кусочкам представляя, как же он был хорош. А теперь — не годился даже на дрова.

Совершенно ржавый якорь, разложив змеиными кольцами цепь, упирался лапами в песок. Ун Рабике споткнулся об него, когда Бранд произнес:

— «Рован».

Имя барка повторялось и над якорным клюзом, на этот раз на проржавевших заклепках удержались «о», «а» и «н».

— Что?

— «Рован», барк Энлиля.

— Оан!! — Крысяка тряхнул храмовника за плечи. — Ну конечно! Каллат «р» и «в» не выговаривала, да и мяуканье ваше… Рован!!!

— Не может быть…

Они стояли в тени перед ростровой фигурой, поддерживающей бушприт. Фигура была резана из темного дерева чуть выше, чем в рост человека, и даже сейчас сохраняла изысканную прелесть: хрупкая женщина со вскинутыми руками и напрягшимся телом, летящее платье и волосы… прямая шея, твердый подбородок… — и провалы выжженных глаз.

Стиснув зубы, мужчины разглядели шрам от ножа на открытой груди… синие чешуйки краски, сохранившиеся в складках платья… ямки на вороте и подоле, в которых кое-где уцелели жемчужины… след собачьих зубов пониже гладкого колена.

— Что будем делать?

— Сожжем. Рован, прости !

Кой черт понес меня в шесть утра к мусорке? Не представляю…

Хотя нет, представлял отлично, что будет, когда родители вернутся из отпуска и увидят, во что превратилась квартира из-за моей страсти к ночным посиделкам и творческому беспорядку. А погнало меня так рано, потому что ненавижу встречаться с соседями. Кивать, здороваться, выслушивать сочувственные вздохи и ахи за спиной. Ну, не вышел я внешностью. Подумаешь, бывает.

— Эй, паря, закурить дай!

Я затолкал в бачок мешки и обернулся к бомжу.

Он мне даже понравился — ну, если не подходить близко и дышать ртом. Гордая личность — в камуфляжной куртке на голое тело, джинсах с пузырями на коленях и растоптанных ботинках. Лысину на темени окружали сальные кудри вольного художника, спускаясь до плеч. А в руке висела полосатая польская сумка для «челноков», невероятно грязная. И профиль был орлиный — не у сумки, у личности без определенного места жительства. Он все время шеей вертел (похоже, она у него чесалась), показывая мне то профиль, то анфас. Или фас?

— Огоньку не найдется?

Я выцепил из нагрудного кармана мятую полупустую пачку, вытряхнул половину сигарет в длань просителя. Полез за зажигалкой.

Бомж опять покрутил головой:

— Не, не надо. У меня своя есть!

Он вытянул и развернул черный, заскорузлый носовой платок, и у меня — как пишут в книжках — сперло дыхание.