Дэвид Шоу - Черные крылья Ктулху [Истории из вселенной Лавкрафта]

Я смотрел на звезды и воображал, будто плыву среди них к еще большей тьме, к краю черного водоворота, который увлечет меня вниз, вниз и прочь даже от слабого света звезд.

«С ума сошел? Ты до смерти простудишься!» — неизменно восклицала мать, застукав меня на лужайке. Она бранила меня, поила горячим какао, закутывала в безразмерный халат и в конце концов укладывала обратно в постель.

И все же я не мог объяснить свое поведение. Мать начала поговаривать о врачах и психиатрах.

Слов не существует, говорит мне человек в темноте, человек неопределенного возраста, глаза которого не светятся. Не существует объяснений, которые можно облечь в слова. Никогда.

Когда мне было тринадцать, произошел один совершенно необъяснимый случай. Ранним утром лесник обнаружил меня в национальном парке Вэлли-Фордж в двадцати милях от дома, посреди заболоченной редколесной низины. Стоял ноябрь, подмороженная земля хрустела под ногами. На мне были только обтрепанные джинсовые шорты, насквозь пропитанные грязью, я выбился из сил от холода и был покрыт синяками.

Я мало что помню. Полицейские и врачи задавали кучу вопросов, а потом бедного крошку в очередной раз укутали потеплее и напоили горячим какао. Я знал лишь то, что я коснулся сущностей в темноте и они вознесли меня в ночное небо на широких хлопающих крыльях. Но это длилось лишь мгновение, потому что я боялся, или был не готов, или оказался недостоин.

Они сбросили меня, и я кубарем полетел в лес. Ветки наставили мне синяков.

Никто не стал бы меня слушать. Я ничего не сказал.

Матери пришлось устроить совершенно душераздирающую сцену, чтобы меня наконец отпустили домой.

Разумеется, я знал, чт о от меня хотели услышать. Дела дома и правда шли наперекосяк. Отец и мать орали друг на друга. Они то и дело дрались, били посуду, ломали мебель. Моя сестра Энн разожралась в трехсотфунтовую корову с клинической депрессией, и ее без конца дразнили в школе; обзывали тупицей, шлюхой, вонючим мешком дерьма. Мне тоже доставалось как ее брату. Долгими вечерами Энн сидела в ярком свете ламп и кромсала себя бритвой, вырезая замысловатые иероглифы на своей чрезмерно пышной плоти, как будто боль напоминала ей, что она так или иначе все еще жива.

У нее были свои маленькие слабости. У меня свои.

Меня тоже регулярно избивали, чаще всего отец, кулаками, ремнем, всем, что подворачивалось под руку, но нет, отнюдь не это пытались выудить из меня полицейские, врачи или учителя. И никто не питал ни малейшего похотливого интереса к моему нежному юному телу. Я был всего лишь чудаковатым тихоней с задней парты, который тщательно хранил свой секрет, но при этом нисколько не походил на типичную жертву домашнего насилия.

Подобную предвзятость следует отринуть. Сострадание нужно сбросить, как старую кожу.

Я встретил человека из живого камня, глаза которого вовсе не светятся, той ночью, когда мои мать и сестра покончили жизнь самоубийством. Не станем вдаваться в детали. Это все следует отринуть. Смерть неизбежна. Моя мать, учительница, и моя сестра, которая мечтала стать певицей, покончили с собой. Мой отец, который работал электриком, когда вообще удосуживался работать, допился до смерти через год.

Так устроен мир, и это надо сбросить, как старую кожу, отвергнуть и забыть.

Той ночью, наслаждаясь холодом и опасностью — была зима, и на земле лежал снег, — я вышел на задний двор, совершенно обнаженный. К тому времени я уже понимал, что, если хочешь полностью раствориться в темноте, нужно быть полностью беззащитным, вот почему девственниц всегда приносят в жертву обнаженными.

Каменный человек, которого я прежде встречал лишь во сне, ждал меня. Он взял меня за руку. Его ладонь была жесткой и холодной, как живой камень, и в то же время странно, неизъяснимо легкой, словно не вполне материальной.

Он повел меня дальше в темноту, не обращая внимания на мою наготу, потому что человеческое тело тоже нужно отбросить в темноте, и оно не представляло для него интереса. Если мы хотим достичь нужного места в водовороте темноты за пределами звезд, мысленно пояснил он, мы должны обратиться в nihil, в ничто.

У него не было имени. Совсем еще ребенок, я придумал для него множество имен: мистер Замогильник, мистер Полуночник, мистер Смертоход, но имена тоже нужно отбросить.

Помню, как открыл заднюю калитку, но дальше мы, наверное, шли отнюдь не по знакомым местам и уж точно не по задним дворам и улицам пригорода между редкими фонарями — странный темный человек и голый бледный мальчик, вид которых наверняка напугал бы водителя, попади они в свет фар случайной машины.