Валерия Спасская - Калеб

Странно, но я не испытываю особой радости.

Стоя у запылившейся лестницы, я смотрю на потолок, в который она упирается. Безумие. Должно быть, вся эта история и вымышленные существа пригрезились мне. В комнате очень душно, и я открываю окно нараспашку.

АНТОН, ТЫ ВНИЗУ?

Я вздрагиваю и останавливаюсь в замешательстве. Голоса в моей голове — ну ладно, это нормально. Всё дело в голосах, нужно всё-таки сходить к врачу. Может быть, мне назначат какие-нибудь таблетки, и эта хрень пройдёт.

А дальше — распахнувшаяся невидимая прежде дверь в потолке, громкие нечеловеческие крики, тотчас же разрушившие тишину, шелест, шум и обрушившиеся сверху существа, похожие на птиц, размером с орла, машущие костлявыми тёмно-серыми перепончатыми, как у летучих мышей, крыльями, с чёрными петушиными головами, вращающие безумными жабьими глазами, и с ними — ворвавшийся в комнату смрад: запах земли, навоза, гнили, химикатов и грязных животных. Затем из проёма в потолке высовывается гомункул и вдруг отчаянно и громко кричит:

— Окно! Закрой скорее! Не выпускай!

Я бросаюсь к окну, но две птицы, размахивая, будто плетями, длинными чешуйчатыми хвостами, уже вылетают наружу. Я захлопываю окно перед клювом у третьей птицы, и та со всего маху врезается в стекло, громко верещит, падает и забивается под батарею.

Улетевшие птицы не взлетают, а пикируют вниз, словно камни, и я с ужасом наблюдаю, как, пролетев девять этажей, они ударяются об асфальт внизу и разлетаются в стороны кусками землистой плоти и чёрных перьев.

— Почему они упали? — спрашиваю я с отчаянием.

Калеб уже рядом, он взобрался на подоконник и печально смотрит вниз на разбившиеся тела удивительных созданий.

— Они как древние змеи, родом из земли, — говорит он удручённо, — как и я. Никогда не чувствовал себя настоящим человеком. И они — лишь уроды, созданные для удовлетворения ничтожных человеческих нужд.

— Каких?

Он смотрит на меня с отчаянием.

— Как ты думаешь? Богатство! Вот то, что было нужно моему создателю, я никогда не смог бы назвать его отцом. Он породил меня — одинокого, слишком мудрого для этого времени — да, мы, гомункулы, такие, это и в книгах сказано. Только я один мог бы поведать ему секрет философского камня — того, что он искал. Богатство и бессмертие — он надеялся получить золото и жить вечно. А эти бедные птицы! Они никогда не хотели рождаться. Их мать и их дом — глубины земли, вот почему, если их не окружить каменными стенами и если они доберутся до земли — они зароются в неё, уползут в глубину — там им комфортно, там они дома, в том чреве, из которого никогда не должны были появиться. А он хотел их сжечь.

— Сжечь?

— Пойдём, я покажу тебе.

Взяв Калеба на руки, я поднимаюсь с ним на чердак. Он спрыгивает с моих рук и бежит зажигать потухшие от ветра свечи.

Я стараюсь дышать ртом, чтобы не вдыхать ужасных запахов. Огромные змееподобные птицы уже налетались по квартире и сидят по углам.

— Поему они вернулись сюда? — спрашиваю я.

— Тут темно, им комфортнее, — объясняет Калеб.

Повсюду — грязь, комья земли, навоза, какие-то застарелые скорлупки от яиц, разбитые колбы, множество ящиков, наполненных почвой. Какие-то колбочки, склянки — всё раскиданное, побитое, покорёженное. Я наступил на что-то и с отвращением увидел, что это засохшее тельце жабы — и их было много повсюду.

— Эти жабы высиживали яйца василисков, — объясняет Калеб, — вначале их снесли черные петухи.

— Петухи? Без куриц?

— Да, обезумевшие откормленные петухи, он держал их взаперти для этого, а потом сварил из них суп. Он всегда так делал: использовал кого-то и уничтожал. Люди же делают так. Но это не самое страшное. Самое страшное — это дать кому-то жизнь для того, чтобы потом выпить все соки и безжалостно убить.

— Пётр не хотел убивать тебя, — возражаю я.

— Откуда ты знаешь? — грустно вздыхает гомункул, — Ему нужны от меня были тайны, в современном мире уже не найти и следа секретов, которые знаю я, порождение квинтэссенции семени, являющийся идеальным образом первого человека.

— Хм, — я не очень понимаю, о чём он говорит, но с ужасом смотрю на огромный зловонный ящик, к которому он меня привёл. В нём — застарелый навоз и белые яичные скорлупки.

— Отсюда я вышел, — говорит Калеб, — вот моя колыбель. На что мне надеяться в этом мире, если я вызрел в протухшем курином яйце посреди конских испражнений? Чего мне хотеть кроме того, чтобы хотя бы провести свои дни среди братьев, понимающих меня — этих жутких бессловесных тварей, которые мне родные лишь потому, что вышли из земли, как и я? Разве я мог отдать их на смерть?