Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

— Дядя моряк, — пролепетала Маринка, появляясь на крыльце. В кулачке она стиснула соску, вторую соску зажимала между верхней губой и пуговкой носа. Третью, вероятно, забыла в кровати. Она улыбнулась широко и молочно.

— Девочка, — сказал мертвец.

— Немедленно иди в дом, — мама сорвалась на крик, кинулась к дочке. — Уходи, солнышко!

Кольке захотелось обнять глупую маму, объяснить ей, что матрос не виноват, кино не виновато. Что зло обитало на этих землях до братьев Люмьер, до поезда, как-то раз прибывшего на станцию Ла-Сьота.

И что Маринке ничего не угрожает, потому что он, Колька, принял решение. Раньше, чем узнал о строении ксеноновых ламп и проекторов с угольной дугой.

Он решил уйти в страну, которую любил больше всего.

За экран.

Ночью ему снится тайга и тугой бубен луны. Звенящий свет, как из окошка аппаратной. Тонкие искривлённые стволы деревьев. Умирающие посёлки ягоднинского района, предсмертный пульс Одинокого, Рыбного, Туманного. Ещё немного и только голосистое эхо будет жить в брошенных пятиэтажках, в бесхозных дворах.

Колыма хранит древние тайны, бережно, как окаменелые остатки плезиозавров и белемнитов, свой скарб, свои заговорённые клады, свою невообразимую старость. Баюкает их, словно зарытые в сыпняке и тундровых мхах кости золотодобытчиков, каторжан, якутских шаманов.

Птицы поют, белые совы кричат. В устеленных куропачьей травой западинах и трещинах скрежещут зубами угрюмые тени. Железные мамонты стонут из оврагов у истоков ледяных ручьёв, и вздымаются к грозному небу серые глыбы мегалитов, и на краю всего шевелится, скрипит криволесье.

А перед пробуждением, резким, кислым, ему снится кошка киномеханика Юрка, которая через весь город, один за другим, несла новорождённых котят, чтобы отдать экрану.

Он подарил себе и семье пять дней. А потом ушёл — в щедрую на голубику долину ручья Снайпер, где стоял заброшенный посёлок Хатыннах. Двадцать километров от Ягодного, тайком от родителей, на плечах молчаливо-послушного матроса.

По-прежнему тянулась в тайгу дорога, по-прежнему чернело воспоминание о лагере «Серпантинка»: мрачное эхо расстрельных многоголосых песен, призраки сторожевых вышек и бараков. «Долина смерти» — так называли это место, где с горной породой на промывку попадали кости, зубы и пули, ползли по конвейеру вместо желанного золота. Это отпугнуло старателей. Ушли они, в спешке, не оглядываясь.

Бурно растущий в сороковые Хатыннах, после переезда центра горного управления в Ягодный, вернулся в объятия глухомани. Так и не достроили подвесную железную дорогу, парочку зданий разобрали по брёвнышку да перевезли в новый райцентр. Хатыннах превратился в усадьбу прииска Водопьянова, прячущую в россыпи ночных огней свою захудалость и перепачканный сажей лик.

Колька решил, что будет возвращаться отсюда, из смерти в новую жизнь. Как только дошли, скомандовал:

— А теперь назад. В посёлок!

Коляда развернулся и зашагал обратно. Казалось, что «отыгравший» возвращается по собственным следам. Бездумный голем, не ведающий усталости и страха.

Матроса и устроившегося на его плечах мальчика, которому требовалось время для немого прощания с миром, краем, природой (на прощание с родителями и сестрой он осмелился лишь в мыслях), сопровождала река Дебин. Её притоки пересекали колымскую трассу, над ними высились мосты, новые и старые, некоторые деревянные, родом из тридцатых, помнящие руки первопроходцев. В стороне от дороги проглядывался висячий пешеходный мост, по которому и сейчас можно было попасть на другой берег, если решиться пройти над рекой между двумя вышками, сколоченными, точно из крестов, из длинных почерневших поленьев. Мостом пользовались охотники и старатели.

Облака над сопками сбивались в красно-синюю пену. Скоро станет темно, совсем темно. Мать встретит слезами и отголоском уже свершившегося в её мыслях самого страшного. Отец уведёт на кухню и станет говорить об ответственности. Или — ничего этого не будет. Он, Колька, не вернётся домой…

Дебин тёк мутным потоком — кто-то наверху, в одном из чёрных домиков, стирал бельё. Долина реки была изрыта золотодобытчиками.

Цивилизация — обветшалая, тяжело хрипящая, обречённая, но всё-таки цивилизация — наступила неожиданно. Посёлок вырос из горной глуши точно опухоль: дома, клуб, рынок, кузня с цехами, котельная, дорога вдоль набережной…

Они миновали сквер, который обступили лиственницы, берёзы и ивы, пошли парком. Басисто пахли листья колымской малины, за громадными тополями и цветущей черёмухой прятались облупившиеся, ржавые аттракционы. Парк умирал, заброшенный, смирившийся, стволы тополей и берёз давно не белили, но и заяц не спешил приладить к коре свои зубы, словно чувствовал ядовитую обречённость этого места.