Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

Диск подкатного устройства выбрал из кинопроектора всю плёнку, и в аппаратной стало оглушительно тихо, как за секунду до взрыва ксеноновой лампы. Пыль царапала потускневшее золото электрического света.

Светловолосый мальчик обратил к отцу веснушчатое лицо. Киномеханик смотрел на бобину с фильмокопией «Подвига Одессы», словно боялся её касаться. В этом была своя правда. И приговор. Картина Владимира Стрелкова больше не попадёт на экран, не здесь, не в «Факеле». А ведь и недели не прошло, как он привёз в посёлок новую ленту Одесской киностудии, склеил и промаркировал все части, проверил на брак.

Внизу, по опустевшему залу кто-то шёл — шаркающий звук проникал в помещение, пространство которого похитили киноустановка, раскладушка, стол и два стула. В шагах было не меньше мольбы, чем в глазах отца мальчика. Просили о разном: незваный гость хотел получить ответы, киномеханик никогда их не давать.

Теснота и духота обрели плотность и острые грани.

— На меня смотри, — сказал отец, — не в зал.

Шаги приблизились и оборвались у порога проекционной. С едва слышимым стуком подалась на миллиметр-другой дверь, будто гость привалился к полотну от бессилия.

Мальчик взглянул на ручку. Та не двигалась. С другой стороны тяжело вздохнули… нет, сымитировали вздох.

— Папка, это к нам?

— Да, Колька… — тихим, обескровленным голосом ответил киномеханик, — к нам…

Кинотеатр выпускал только мертвецов. Словно избавлял от экранного забвения, многократно повторённого, неизбежного. Раз в год в небольшой зал, на подмостки перед растрескавшимися дерматиновыми креслами, ступала нога почившего в ленте героя.

«Отыгравших», как в посёлке звали тех, кто прибыл с той стороны расцвеченного кинопроектором полотна, селили по хатам и квартирам, фильмы с их участием изымали из расписания, а пленку прятали в круглые короба, в холод — иначе… жди беды. Беды страшной и необъятной, несоизмеримой с той, что сулил визит мёртвого киногероя.

Кинотеатр в магаданском посёлке Ягодное появился в середине пятидесятых, на волне интенсивного строительства: гостиница, детский сад, дом культуры… Назвали — «Факел», посмотрели-полюбовались, да и окрестили самым красивым зданием Ягодного. О красоте и стройке писали в «Магаданской правде», да и в «Северной правде», кажется, была заметка.

Сам посёлок родился как база для дорожников и геологоразведчиков, исследующих колымский край. Место для застройки выбрали отменное: густо-лесистые долины ручьёв и подножия сопок, девственные тополя, берёзы и лиственницы, щедрое на бруснику, смородину, малину и голубику лето. Первозданная тайга.

Строить и жить в посёлке, как повелось, начали заключённые. Потом прибыли горняки, которых позвала партия или путёвка комсомола. Боролись с цингой, попивая горькую настойку из хвои стланика, возводили мост, прокладывали узкоколейку, разводили лошадей — главные «механизмы» горных работ. Во время войны тоннами добывали колымское золото да принимали американских капиталистов, весьма заинтересованных в плодородности приисков.

А потом были новостройки, новостройки, новостройки и кинотеатр с красными буквами «Факел» над крышей. Сине-зелёные билетики, битком набитый по вечерам зал и… «отыгравшие». Первый — в 1961-м.

В проекционной Колька чувствовал себя как рыба в воде; «…в некипячёной воде» — любил уточнять отец, один из двух киномехаников «Факела». Мальчик знал о закулисье кинотеатра многое, казалось, всё. Как монтировать, проверять, регулировать и налаживать аппаратуру. Как следить за исправностью электрической сети, работать со звуком и цветом, быть главным не только в киноаппаратной, но и в зрительном зале. Что делать, если в кинопроекторе начинает плавиться плёнка и как услышать будущие неприятности.

Кольке нравилось в этом пыльном, душном, тесном, но безумно интересном мире, рождающем сонм других миров.

Отец часто говорил о кино, да что там, он говорил о нём всегда: в будке киномеханика, на кухне, на ходу. Даже в его сонном бормотании жили режиссёры, актёры и картины; шёпот был похож на шелест наматываемой на бобину киноплёнки.

— Режиссёры-шестидесятники, им было проще, вольнее, — объяснял отец, колдуя над «перемоточным столом». — Кино пробудилось, стало доступней, и они ударились в идеализм. Параджанов, Абуладзе… какие дебюты, какие мастера! А Тарковский, сынок, Тарковский! Они снимали и в семидесятых, но уже с некой тревогой, с трагизмом. Прошла «оттепель», прошла вместе с надеждами и мечтами. Шестидесятые — это простая жизнь, это человек на войне, «Летят журавли», «Судьба человека»… Семидесятые — это суровая классика, это фильмы о юности, о столкновении миров детей и взрослых. Помнишь «Подранки»?