Дмитрий Костюкевич - Жуть-2

«Нет, глупости, — он скомкал и отшвырнул слащавую музыку и картонные декорации. — „Отыгравшие“ пришли с войны, значит, и я уйду на войну. На фронт, как пацаны в сорок первом, займу их место в строю, за Маринку, да хоть за Линду!»

Он стоял посреди пещеры, задняя часть которой, хоронящаяся во мраке часть, была продолжением экрана, будто белое полотно водопадом стекало в подвал. Коробки с опустевшими фильмами захламляли проход. Дыбились тенями и шуршали, и даже мяукали слабо.

Мальчик застыл, наклонился.

Между коробок ползали чёрно-белые комочки.

Колька удивился бы не так сильно, если бы обнаружил, что шуршит сама плёнка в бобинах.

Он погладил приблизившегося зверька по холке. Симметричной раскраской тот как две капли воды походил на котёнка Юрка, призванного экраном год назад.

— Откуда вы?.. — мальчик осёкся.

Убрал руку и вытер о штанину с брезгливостью, несвойственной его возрасту. Тельце под свалявшейся шерстью было ледяным, мёртвым. Мёртвыми были подёргивания конечностей, и в щёлочках глаз пузырилась смерть. Котёнок мяукнул, демонстрируя пыльную пасть, ссохшийся язычок. Его братик (или сестричка) слепо ткнулся в тарелку с молоком. Шейные позвонки зверька были сломаны, мордочка перевёрнута. Голова болталась на скрученной шкуре, но дохлый котёнок полз, и ковёр чёрно-белой шерсти вздымался.

— Я не смог их убрать.

Колька подпрыгнул от неожиданности. Метнул взор к раскачивающейся лампочке, пляшущей по стене рослой тени второго механика. К длинному самодельному ножу в его кулаке. Рыжий штык, рукоятка в коричневой изоленте. Сосредоточенное и серьёзное, как никогда, лицо.

— Начал давить их и, как расплачусь! Представляешь? Слёзы ручьём, руки ходуном. Умирают они тягомотно, призванные-то. Ну, я и решил — не люди же они, внимания не привлекают. Пускай живут. Молоко вот приношу, но они не пьют почти.

Колька хмурился, ошеломлённый.

Если это котята Юрка, почему они здесь, а не в экране? И почему не выросли с тех пор, как «Факел» сплюнул в наш мир юрковского квартиранта, старшего урядника Демьяна Улыбина из двухсерийного кинофильма «Даурия»? И почему они такие… мёртвые?

— А ты что думал? — осклабился второй механик. — Что призванные с концами уходят? И только похоронка после них: мол, мамаша, ваш сын пропал без вести на кинофронтах? Кабы так, малой! Это они вон, — он указал лезвием на отрешённого Коляду, — через экран проходят физически. В обратную сторону не так.

Колька попятился к матросу, встал за его спиной. Кольке не нравилась острая тень Юрка, и острый клинок, и собственные мысли, зарождающиеся в коконе черепа, пока не ужас, но куколки грядущего ужаса.

— Как в обратную сторону? — спросил он тихо.

Киномеханик чиркнул спёртый воздух подземелья штыком, изобразил петлю, какую делает плёнка у тянущего и задерживающего барабанов, перед тем как попасть с бобины в фильмовой канал.

— Душа туда уходит, вот как. Экран её всасывает: душу, память, разум. А нам остаётся оболочка, мусор. Пустые тела, пустые головёшки. Как «отыгравшие», но ещё мертвее. Грех, как котята эти.

— И что… — Колька запнулся, прочистил горло. — И что с ними случается?

— Что с мусором и должно случатся. Мы его убираем. Я, точнее, убираю. Папка твой руки марать не желает, аристократ, ишь ты. Белая кость, белее, чем у Висконти.

— Он знает? — Ужас проклюнул волокнистую оболочку кокона, расправил угольные крылья в облачке чёрной пыльцы.

— Все знают. Ну а как быть-то, а? Двух идиотов семье на себе тащить прикажешь? «Отыгравшего» убрать нельзя. А призванного можно и нужно. Он же и так ушёл. Нет его, и не будет.

Колька затравленно посмотрел на котят. Грязные шерстяные тряпки, ползущие в тягучей смоле не-жизни. Высохшие черепки, склеенные гнилостной патокой глаза.

— А ты, получается, доброволец? — выгнул бровь Юрок, и прежде чем Колька ответил, подземный толчок сотряс пещеру.

Коробки заёрзали, темнота перепончато поднялась к сводам. И схлынула под напором света, ударившего сзади. Невыносимо-яркое свечение заполнило пещеру, затрещало сверчками, но коснулось оно лишь Кольки, и имя назвало целлулоидным шёпотом — его. Мальчика прошило насквозь, как подкопчённое стёклышко для затмений (память), как мамину ушную раковину на июльском солнце, карамельную, с заросшей дырочкой от серьги (душу), как кожуру новогодних мандаринов (разум), и он запылал.

Он увидел отца, сцепившегося с Юрком на пороге пещеры. Увидел ужас и осознание, увидел крик «Колька! Коленька!», который повис прозрачной паутинкой, но не сумел удержать. Он увидел глаза краснофлотца Жоры Коляды, понимающие, сочувствующие зрачки за пришитыми по живому пуговицами беспамятства.