Евгений Бабушкин - Пьяные птицы, веселые волки [litres]

– Ой, девочки, ну где же поезд. Мороженого хочется.

– Ой, тридцать лет на сквозняках. А теперь вот сидит что-то в лёгких.

– Ой, сорок лет без ангин. А теперь вот шевелится что-то в горле.

Что вы, девочки. Это город-сквозняк. Вот и сейчас несётся из туннеля. Надо беречься. Какое там мороженое.

– Я могла босиком по снегу!

– Я могла без колгот по льду!

– Я стирала бельё, раздвигая руками льдинки! Так что, клубничного?

Летит билетик. Может, мой. А поезда всё нет. Тоже мне, Германия.

«Иметь птицу». Так по-немецки «сойти с ума».

Надо мной нависает красивый орёл-фашист с такими толстыми ногами, будто бабушка заставила надеть его три пары штанов.

Бывший самый большой аэропорт в мире – закрыт. Теперь это просто огромный дом с орлами и пустое взлётное поле в центре города городов. Миллион человек сказали, что нет, тут не построят жилья для богатых. Был референдум. Было круто.

Потом пришли тысяча садовников и разбили сад.

Сто архитекторов придумали театр и цирковую школу. И будку, чтобы рассказывать истории. Я рассказал свою. Луг сохранили тоже. Там гнездятся жаворонки. И если погода не плохая и не хорошая, а в самый раз, берлинцы приходят сюда пускать воздушных змеев. Осторожно, не наступая на гнёзда.

Я стою спиной к орлам, лицом к жаворонкам. На взлётной полосе сирийская семья играет в вышибалы, водит – мама, юная, прыгучая, вьётся её хиджаб. Мальчик с матерчатой птицей ловит ветер. Что-то он делает пока не так, и птица его не взлетает, но он не плачет.

Этот город построен из ветра. Митте, и Веддинг, и Цоо, и Кройцберг из ветра. Ветер уносит салат из моей шавермы. Траву из моей трубки. Срывает рисунки с руин.

Это ветер – строительный мусор: забыли прибрать площадку, и вот дует.

Или нет: этот ветер – запас кирпича, обновлять вавилонские башни Берлина, его вавилонские стены. И если вдруг он перестанет, всё истончится за ночь и миллионы людей проснутся на голой земле.

Я выбираю новую гитару. Трень пальцем. А кто-то рядом – ксилофон. Дзынь палочкой. Под нами пять этажей музыки. Большой Берлин до горизонта.

Гитара трудная. Капризная и режет пальцы. А ксилофон хороший. Приходишь в лес. Ложишься. Ставишь рядом. И ждёшь. Громкое дзынь – каштаны. Тихое – жёлуди.

Нас дюжина. Мы писатели. Чтоб нам хорошо писалось, нас на месяц поселили в красном дворце на синем озере. Я никогда так не жил. Спасибо. Скоро это закончится. Скоро надо вернуться к жизни, а там пустовато.

За утренней овсянкой мы говорим о мире.

– У нас фашисты, – говорит венгр.

– И у нас, – говорит полька.

– Меня девушка бросила, – говорит грузин.

Я стесняюсь английского и понимающе улыбаюсь.

В нашем Ванзее придумали выражение «выселение на восток». Это про польские концлагеря. Теперь тут повсюду дворцы и яхты. Я тоже так хочу. Хотя бы дом и лодку. Я хочу, чтобы дед мой ещё пожил, поругался бы по-немецки. И ничего, что он почти слепой, я всё ему расскажу. Хочу, чтобы Лена увидела ту колокольню. Чтобы Рудра с Варуной метали стрелы и гнали волны. Чтобы Тень танцевала с Волком, всегда был четверг и никогда понедельник. Но больше всего я хочу дом и лодку, Господи, ну бывает же хотя бы дача даже у самых бедных людей. Может, мне заплатят за эту азбуку немцы. Это будет весло и дверь. На двери я хочу колотушку.

Багажа у меня немного, чемодан у меня на колёсиках. А теперь без колёсиков, кажется, и не делают. Коченею на переходе. Так не хочется, чтобы Берлин, бесконечный, кончался. Человек в разноцветной рубашке – моя такая же – улыбается мне.

Достаёт сигареты,

жвачку,

теннисный мячик.

Жонглируя и задом наперёд идёт по зебре. Красный. Зелёный. Красный. Пора и мне. Прощай. Прощай же.

Главная наша буква – Ы. Звук у неё – будто ударили спящего. Уведите язык в гортань, растяните губы, очистите сердце, чтобы просто пусто бегало по кругу. Попробуйте: ы-ы-ы.

Диалог 1. Мытари

– Как вы, мытари?

– Вырвали зубы, промыли раны, смотрим больные сны.

– Молодцы!

Упражнение 1. Печаль

Повторяйте с печалью:

быть ныть быть ныть

быть ныть быть ныть

Сначала нас бьют родители, потом мы детей, потом нас дети. Для облегчения души мы бьём слова. Все они у нас в следах от ударов.