Евгений Бабушкин - Пьяные птицы, веселые волки [litres]

Каждое лето наши дворы горели. Тополь цветёт, пух летит, мир в пуху, спичкой ррраз – и всё в огне, красиво. Тополь быстрый, пару лет – и дерево. Вот его и сажали. А в Берлине наоборот и надолго: дуб. И осенью дороги в желудях. Идёшь по ним с хрустом. Если закрыть глаза – галька. А ровный шум берлинских электричек – океан.

По Винсфиртелю идут наци. Скучно идут. А у нас весело. Играет панк. Смеются дети. Красивые женщины вытягивают средние пальцы так, что протыкают солнце.

– В жопу наци! – скандирует Тень.

А наци тихие. Флаги у них аккуратные. Менты охраняют их от нас и нас от них. Остаётся свистеть с баррикад. Я не умею и дую в пустую бутылку, но дуется плохо, кидаю в урну.

– Ну что же ты! Ну что же ты как наци.

На баррикадах тележка с горой бутылок. Бомжи сдадут. На тележке бумажка: «удачи, парни».

Мама положила наших, раненых, без оружия, в избе.

Вошёл эсэсовец, красивый, серебро на погонах, услышал чужое дыхание, ударил маму кнутом по лицу. Наших убили за сараем. Дед это видел. Ему было десять. Это его маму ударили.

Староста той деревни сначала помогал немцам. Три его сына были красноармейцы, все погибли. Когда немцев прогнали, староста пошёл мстить, дошёл до Берлина и тоже умер.

А дед служил в Германии уже в мирное время. Приходили смешные немки с ребёнком, искали отца – обещал жениться. Дед играл с комендантом в шахматы и писал самой красивой девушке, будущей бабушке. Он с ней потом ругался только по-немецки, чтобы не поняла и не обиделась. Они шестьдесят четыре года вместе. Бог, Берлин, или как там тебя, продли их дни.

Дед подарил смешную монетку с дубовым листочком, пфенниг. Я потерял её. Немецкий помню. Но только брань.

Трубку и зажигалку покупаю у турка.

– Красная, – говорит, – для любви!

На входе в старый парк – четыре человека цвета ночи с глазами цвета крови. Я иду как учили, поглубже. Выбираю продавца наугад.

На голове у него бейсболка со словом «небо» и велосипедный замок на шее. Карманы его полны травы, мои – мелочи. Мы меняемся. Он родом из Конго, мой продавец, там вековой ужас, но трава пахнет мятой и учит покою и языкам.

Рядом геи в красивых кепках ругаются по-немецки:

– Ты ничто!

– Ты сам ничто!

Курлычут португальские студентки. На своём языке – о приятных парнях. На английском – о нерешённых пока ещё проблемах гендерного неравенства и некоторых аспектах ответственного потребления молока и яиц.

Русская пара бранится, что в этой дыре ничего невозможно найти. Язык мой для гнева и жалоб. Тоже красиво.

Трава отступает. Семьдесят семь языков остаются. Видимо, это Берлин.

У Волка новая работа. Он трёт комменты, триста в день. Я думал, это работа робота. Но люди лучше.

Когда и если эту азбуку увидят, не знаю, будет ли фейсбук. Может, мы все уже будем облако. Но пока Волк трёт комменты за девять евро в час. Это мало. Как дворнику.

Его посадили в огромный стеклянный куб. Нижние этажи – отдел унижений. Нельзя унижать религию, нацию, гендер. Средние этажи – отдел суицида. Там проверяют раны на руках подростков. Сверху – отдел наготы. Там проверяют, сколько лет голым детям на фото. Старше полутора – всё, соблазн.

Волк работает на своём, на волчьем языке. Сосед – на бычьем. Раньше с быками была война. В комментах она продолжается. За день Волк удаляет двести девяносто семь комментов, что быки пидоры, и три – про негров.

– Переезжай, – говорит Волк. – Им нужно больше русских.

Он подписал бумаги, что промолчит. И я изменил ему имя. Не только для красоты.

Я еврей, но мне всё равно. Никогда этим не пользовался. Но сейчас у меня под ногами звенит лицо мертвеца. Если сдвинуть гантели над головой, получится такой звук.

В первом зале ничто, и шарит по потолку прожектор. Во втором лес колонн, пол косой, так что кружится голова. В третьем зале стальная листва из лиц. Типа глаза и рты, и типа они кричат. Ими устлан туннель, он ведёт в черноту, и я, спотыкаясь о лица, долго иду туда – это ж музей вообще-то, там должна быть обычная выставка, наконец, – ну, не знаю, клочок письма, мол, в Треблинке нормально, люблю, целую, или щипцы сожжённого дантиста и его же коронки, – но там стена.

Ну неужели никто не пытался стырить лицо или два (думаю я, чтоб не плакать). Ну неужели никто, ну отлично же влезет в карман, просто стальной кружок, я бы и сам стырил.