Джон Пассарелла - Обряд посвящения [litres]

– По делам, – ответил отец. – Если не вернусь к ужину, на столе двадцатка. Закажи пиццу или еще что-нибудь.

– Я надеялся, мы сможем поговорить…

– Позже, – проходя мимо, отец хлопнул его по плечу. – Мне надо бежать.

– Ну разумеется, – проговорил Райан в спину уходящему отцу: тот сбежал вниз по ступеням и минуты не прошло, как покинул дом. – Все вечно позже.

Райан заметил на полу фотографию – ее краешек выглядывал из-под двери шкафа. Открыв дверцу, он обнаружил две виденные недавно карточки: он совсем маленький, на своем первом трехколесном велосипеде, к рулю которого привязаны красные, белые и синие ленточки; на второй фотографии он бомбочкой прыгал в соседский бассейн. С неделю назад Сумико устроила ему вечеринку в честь дня рождения и позаимствовала у отца Райана стопку детских фотографий для стенгазеты, озаглавленной «Райан через годы». Она включила туда по одной фотографии на каждый год – с рождения до семнадцатилетия. Последнюю фотографию она сделала утром перед вечеринкой.

Подняв глаза, он увидел на полке темную деревянную шкатулку, крышка которой была приоткрыта из-за стопки фотографий, небрежно засунутой обратно после вечеринки. Райан снял шкатулку и положил в изножье отцовской кровати, намереваясь сложить выпавшие фотографии внутрь и закрыть ее на замочек. Но вместо этого он вытащил фотографии и разложил в два ряда на кровати. Даже на снимках, которые Сумико не стала брать для стенгазеты, он практически всегда был один. У него не было ни сестер, ни братьев, а мать умерла родами. Большинство фотографий сделал отец, так что он был по ту сторону объектива, а не на снимке вместе с сыном. Всегда один – вот как Райан видел себя, а фото подтверждали его одинокое существование. С самого рождения его жизнь пошла под откос. История его жизни описывала «что могло бы случиться». Никаких отношений с матерью, которую ему не довелось узнать. Счастливые воспоминания, которые должны были остаться от нормального детства, после рождения Райана превратились в годы молчаливого горя. Многие его одноклассники жили в распавшихся семьях, их родители были разведены либо никогда не заключали брак, но его семья никогда не была полной. Ни единого дня. То, что должно было стать семьей, было лишь нарушенным обещанием.

Райан закрыл глаза и вздохнул. Пульсирующая головная боль не располагала к философским размышлениям, и он не горел желанием погрязнуть в жалости к себе. Тряхнув головой, он собрал фотографии в аккуратную стопку и сложил обратно в шкатулку.

Заметив собственные ногти, он застыл. Ногтевое ложе на каждом из пальцев потемнело, будто из-за синяков, однако, надавив на них, боли Райан не почувствовал. Ударил во сне, что ли? На обеих руках? Все десять пальцев? Он снова испугался, что какая-нибудь таинственная болезнь течет с кровью по его венам.

Когда Райан поднялся, удерживая шкатулку одной рукой, лоб пронзило вспышкой боли, и на мгновение все кануло в темноту. Шкатулка выпала из ослабевших пальцев и ударилась о пол.

Дезориентированный, он пошатнулся и почувствовал вкус крови. Губа треснула и кровоточила там, где клыком он прокусил кожу. Страдающие судорогами могут прикусить язык. Возможно ли, что он испытал короткий припадок?

Отец не мог позволить себе оплату неотложки, особенно по ложной тревоге. Надо подождать, не станет ли хуже, прежде чем идти к врачу.

Осторожно нагнувшись, Райан подобрал коробку и… обнаружил на дне потайное отделение. От удара панель приоткрылась – всего на полсантиметра – но он нашел скрытую защелку и выдвинул панель. В узком пространстве обнаружился тщательно сложенный листок бумаги, заполненный стремительным женским почерком – мамина рукописная записка, которую отец ему никогда не показывал.

Оставив коробку на кровати, Райан медленно вышел из отцовской спальни, читая записку.

Во сне Дальтон Рурке бил морды саммердэйловским парням. Он сбивал их с ног, а они снова поднимались – окровавленные, но готовые принять новое наказание. Поначалу он наслаждался нескончаемой расправой – испытывал угрюмое удовлетворение от причиненной боли, от выплескивания ярости на тех, кому все доставалось легко, кто был богаче, кто смотрел на него сверху вниз. Он бы измолотил в кашу каждого из них и стряхнул, как тяжкое бремя, за то что у них все слишком хорошо. Растолковал бы им, что жизнь может быть какой угодно, но не легкой, а потом они бы расползлись по домам, с ревом призывая мамочек, чтобы те подули на бо-бо.