Эдвард Ли - Крикеры

Это, конечно, были не те вещи, которые Фил хотел увидеть, но…

«Я должен попасть в эту комнату, — решил он про себя. — Посмотрю, что там происходит».

Фил настаивал, изображая большой энтузиазм.

— В чём дело, Игл? Ты испугался пары уродцев? Господи, на этой сцене сплошное занудство! — он пожал плечами, глядя на сцену и на следующую опьянённую танцовщицу. — Эти девчонки спотыкаются сами о себя, чёрт возьми. Они выглядят так, как будто не спали неделю. Но бьюсь об заклад, что в той задней комнате много искр!

— Искр, да? Это то, что ты хочешь? — Игл покачал головой. — Хорошо, ты заплатишь по счёту здесь, а я попытаюсь провести нас туда.

— Согласен, — сказал Фил и оставил на стойке десятку. — Пошли.

Они встали и протиснулись мимо стойки бармена. Любопытство Фила смешалось с сильным отвращением; в животе у него запорхали бабочки. Но он должен был продолжать играть свою роль; он должен был доказать Иглу, что изменился, к худшему.

— Привет, Друк, — Игл поприветствовал крикера у двери. — Это мой приятель, Фил.

— Привет, Друк, — сказал Фил.

— Мы хотели бы попасть в заднюю комнату, — добавил Игл. — Фил — горожанин, он только что приехал. Но с ним не будет проблем.

Выражение лица парня, если его можно было так назвать, не дрогнуло. Его крепкие мускулистые руки оставались скрещенными, как у часового; алые глаза, казалось, даже не моргали. Он оглядел Фила с головы до ног, его увеличенная челюсть была сжата, распухшая передняя часть головы светилась мягкими цветами от танцевальных стробоскопов.

Затем он кивнул.

— Спасибо, Друк, — сказал Игл.

— Да, чувак, — добавил Фил. — Спасибо!

Музыка продолжала звучать. Позади них вспыхнули стробоскопы.

Затем Игл повёл Фила в заднюю комнату.

«Извращенцы и больные. Извращенцы и больные…» — эти слова кружились в голове Фила, как стая птиц-падальщиков.

То, во что он и Игл вошли, было не столько другой комнатой, сколько другим царством. Круг зернистой тьмы, казалось, окутывал единственную возвышенную сцену. Лица были неразличимы — только полуоформленные намёки на лица, на которые указывали оранжевые кончики зажжённых сигарет. Странная электронная музыка звучала вместо типичного тяжёлого металла, и не было никаких шумных разговоров в баре, неистового смеха и извращённых шуток.

Только мрачная тишина и ровный электронный гул.

Когда прихрамывающая официантка подвела их к столику, Фил чуть не споткнулся.

— Господи, это всё равно что носить повязку на глазах — я ничего не вижу!

— Тс-с-с! — ответил Игл. — Здесь должна быть тишина. Правила этого места. Они не хотят громких разговоров, хлопков и прочего дерьма.

Они сели на несколько рядов дальше от сцены; официантка, или хозяйка, или кто бы она ни была, казалось, испарилась. Игл заказал два пива у другой официантки, которая пробиралась по неосвещённым проходам; темнота открывала только часть её лица, намекая на уродство: слишком большие глаза, плоские, неровные скулы, раздвоенный нос. Она слабо хмыкнула в ответ и скользнула прочь.

Затем Игл наклонился и прошептал:

— Ты хотел войти? Теперь ты здесь. Пиво тут стоит десять баксов за бутылку.

«Ау! — подумал Фил. — Какая-то афера. Но неужели это всё, что здесь происходит?»

Пыльная темнота действовала ему на нервы; ему хотелось видеть лица других посетителей, сравнивать их с теми, за которыми он наблюдал на парковке в течение последних нескольких недель. Но ещё больше его нервировала полная тишина толпы. Предвкушение сгустилось в воздухе; Фил чувствовал его, почти дышал им…

Сцена представляла собой единую колоннаду тёмного, блуждающего света.

Потом свет погас.

«Господи», — подумал Фил.

Теперь они сидели в кромешной тьме; всё, что он мог разглядеть — это мириады поднимающихся и опускающихся окурков. Музыка, вернее, шум — перешла в едва слышную субоктавную ноту, от которой у Фила перехватило дыхание.

Очень медленно она поднималась и становилась всё громче.

И ещё медленнее свет сцены — теперь глубокий кроваво-красный — ожил, увеличиваясь с течением времени, которое, казалось, длилось бесконечно.

Но теперь у одинокой сцены появился хозяин…

Женщина, закутанная в прозрачные вуали, стояла неподвижно, как шахматная фигура в центре алого света. Музыка начала пульсировать в диастоле, как кровь в сердце; звук был каким-то студенистым.

И женщина на сцене начала двигаться.

Это был не танец, а скорее какой-то жуткий вид исполнительского искусства. Она ловко плыла среди таинственной музыки и света, незаметно сбрасывая с себя части вуали. Тем временем свет постепенно приобретал новые цвета — зелёные, жёлтые, багрово-лиловые — так томно, что всё зрелище становилось похожим на жуткий сон.