Иринарх Кромсатов - Лярва

— Вы, хозяюшка, ошиблись насчёт меня, — соврал он непослушными сухими губами, глядя в пол.

И, не дав себе подумать, ринулся к окну, намереваясь всё-таки обогнуть стол сбоку.

Спасительное окно и стол перед ним отстояли от него на три бодрых, размашистых мужских шага, которые он и сделал, чувствуя ужас затылком и каждый миг ощущая как, возможно, последний в своей жизни. Приблизившись к столу, он был уверен уже положительно, что топор изъят Лярвой и обнажён против него, однако даже чувство самосохранения не могло заставить Замалею обернуться. Он был подобен нырнувшему головой в песок страусу и вёл себя решительно так же, как ведёт себя убегающий от рук мамки ребёнок, уверенный, что если он не будет смотреть на улавливающие его руки, то они и не настигнут его.

Окно было уже прямо перед ним и манило его блистающим снаружи светом и возможностью достигнуть этого света в один мощный прыжок, руками и головой вперёд, сквозь стекло. Однако этого, необходимейшего в данной ситуации движения — сильного прыжка в оконный проём — он не сделал и замешкался. Переступил ещё два мелких шажка в сторону, огибая стол, достиг подоконника, опёрся руками и быстро закинул на него ногу, по-прежнему боясь посмотреть назад.

И — наконец ощутил в бедре дикую, нестерпимо острую боль, адскую боль до побеления в глазах. Ту самую боль, которой он так боялся и так ожидал её затылком каждое мгновение. Посмотрел на своё бедро, только что закинутое на подоконник, и закричал надрывным, слабым и негромким, словно чужим голосом, как кричат в кошмарных снах.

В его фонтанирующем кровью бедре торчал топор, вонзённый в плоть сверху вниз на половину лезвия. Топор покачивался и каждым наклонением удесятерял боль, выжимая из раны всё новые и новые волны хлещущей крови. А прямо за спиной Замалеи стояла Лярва, конечно, догнавшая его и хладнокровно, с размаху, врубившая топор в ногу своего нежданного и что-то вынюхивавшего посетителя.

Всё это он увидел, поворачивая корпус вправо и назад, к раненой ноге, и одновременно падая левым боком, плечом и шеей вперёд. Это движение оказалось счастливым, ибо вышло так, что он произвёл в падении удар всем весом своего тела по старой и сухой раме окна — и вышиб её плечом. Рама треснула, стекло раскололось, и Замалея кубарем вывалился из окна наружу, посыпаемый осколками разбитого стекла, по-прежнему крича и чувствуя, как топор вырвало из раны при падении. Ситуация была экстремальной, и боль, вспыхнув яркою вспышкой, вдруг погасла и исчезла полностью, как гаснет перегоревшая лампа. Он был весь в крови, израненный топором и во многих местах стёклами, но не чувствовал ничего, кроме крайнего ужаса и животной потребности бежать отсюда без оглядки. Ещё лёжа на спине в первые секунды после падения, он увидел в оконном проёме бледное лицо Лярвы, метнувшееся к двери, — и мгновенно сам перевернулся на живот. «Бежать!»

И он действительно побежал, но побежал не как человек, а как животное — на четвереньках. Что-то мешало ему вскочить на ноги, какая-то физическая помеха, но в том, что помехою была раненая нога, он не отдавал себе отчёта. Со скоростью ящерицы понёсся вперёд, не разбирая пути, и почти сразу напоролся на препятствие — ту самую собачью конуру, ради которой сюда приехал и о которой уже не помнил совершенно.

Ощеренная пасть огромного пса показалась в отверстии, и Проглот медленно стал выдвигаться вперёд, грозно рыча и настороженно поводя белками глаз в сторону дома. Пёс пошёл вправо, гремя цепью, а из-под его лап вдруг выкатилась, гремя другою цепью, ещё одна собака, размером помельче, и подалась влево. Что-то не так было с этой псиной. Маленькая, в каком-то грязном тряпье, с плоскою безволосою мордой, она быстренько перебирала короткими лапками по земле, крутилась бестолково во все стороны и, казалось, не знала, как ей быть и куда деваться.

Замалея принуждён был остановиться и поневоле присмотрелся к собачонке, чем-то показавшейся ему странною — странною даже до вздыбливанья волос на затылке от ещё одного, последнего ужаса. Всмотревшись, он узнал в этой собачонке синие культяпки рук вместо лап, узнал в этой мордочке исхудалое и грязное человеческое лицо с блестящими круглыми глазами, узнал в этом материализованном кошмаре замученную родной матерью девочку из рассказа Пацкевича — и завопил истошным, раздирающим благим матом, исполненным страха и завывания, как никогда ещё не кричал в своей жизни.