Иринарх Кромсатов - Лярва

Впрочем, убежала она недалеко и ненадолго. Ведь не надо забывать, что вместо полноценных ног и рук у Сучки теперь были тупоконечные культи, отчего стоять на двух ногах она отныне не могла и бежать ей было возможно только на всех четырёх конечностях, по-собачьи. А так как опыта подобного бега у девочки не было, то и перемещалась она крайне медленно и неумело. Тяжело и неловко перепрыгнув с ног на руки, она для следующего прыжка либо передвигала ноги вперёд короткими шажками, отчего бегство сильно замедлялось, либо перебрасывала ноги вперёд в прыжке, но при этом нередко ошибалась, ставила ноги впереди рук и катилась кубарем.

Осознав, что совершается бегство, Лярва ринулась вслед за дочерью.

Девочка успела добежать до стены вековых елей, углубилась в чащу, попыталась юркнуть в заросли папоротника, однако мать мчалась вслед за нею неожидаемо быстро и вообще проявила в сём происшествии недюжинную физическую форму и выносливость. Ни длинный подол развеваемой по ветру юбки, ни распахнувшаяся балахонистая кофта не замедляли бега этой лобастой сухопарой женщины с жирными, прилизанными и собранными в пучок волосами. Она даже перепрыгивала некоторые ямы и лежавшие на земле толстые ветви, неуклонно сокращая расстояние с объектом преследования и не упуская из виду дочь, которая, подобно неопытному медвежонку, неуклюже и подолгу преодолевала любые препятствия.

Наконец исход погони стал слишком очевиден и для ребёнка. Достигнув совершенного изнеможения и потеряв дыхание, она принуждена была остановиться и упала на землю. Слёзы градом катились из её глаз, хрупкое тело содрогалось в пароксизме рыданий, и, пытаясь отгородиться от подбежавшей Лярвы тоненькими культями, она задыхалась и повторяла:

— Нет! Нет! Мамка, не надо! Мамка, не надо! Нет!

Однако мамка, размахнувшись, отвесила дочери увесистую оплеуху, дёрнула её в разные стороны за волосы, стараясь причинять побольше физической боли и грязно ругаясь матом, после чего поволокла девочку обратно домой. А дома ребёнка ожидал тот самый мерзостный ужас, которого она так хотела избегнуть и не смогла.

Когда зловонный и завшивевший нищий, добившись желаемого, покинул дом, Лярва, пережидавшая эту сцену в спальне, вышла оттуда и немедленно спустилась в подпол. Там она долго чем-то гремела, передвигая какие-то вещи и чертыхаясь, после чего, наконец, выбралась наверх, держа в руке старую проржавевшую цепь. Увы, она сделала из бегства дочери именно тот вывод, который подвигнул её к действию, невозможному ни для какой другой матери. Она посадила свою дочь на цепь для собаки, надев на её шею ошейник, а другой конец цепи закрепив на том же самом кольце в крыше будки, к которому была пристёгнута и цепь Проглота.

С этого дня во дворе гуляли на цепях две собаки — настоящая и приравненная к настоящей. Девочка неосознаваемо для неё самой стала ещё более походить на собаку, чем раньше, — и уже не только видом передвижения, питанием, местом жительства и грубым к себе отношением Лярвы и всех её посетителей, но ещё и обездвиженным, тюремным способом содержания. Что касается Лярвы, то в её глазах и вовсе, кажется, исчезли различия между дочерью и Проглотом. Она относилась к ним обоим совершенно одинаково, тяготясь необходимостью их кормить и злобно заставляя «собаку женского пола» отрабатывать по ночам с гостями своё пропитание. Только для этой «работы» она и снимала цепь с шеи ребёнка — на какой-нибудь час, не более.

А Сучка, научившись привыкать ко всему и во всём видеть единственно возможную модель мироустройства, скоро привыкла и к этому, новому этапу своей жизни. Правда, поначалу она очень боялась, что длина цепи не будет позволять ей по ночам воровать еду в доме. Но первая же попытка убедила её, что этот страх беспочвенен и что она по-прежнему может пробираться как на кухню, так и в комнату. Кроме того, в первое время её очень беспокоили мозоли на шее из-за ошейника, однако в течение года нежная кожа на шее огрубела и кровоточившие мозоли заменились плотными, жёсткими и выпуклыми наростами, напоминавшими кожу пяток. Эти наросты образовались не вокруг всей шеи, но лишь на участках, постоянно соприкасавшихся с ошейником, и когда Лярва его снимала, то обнажавшиеся бляшкообразные видоизменения кожи на шее выглядели особенно уродливо. Впрочем, Сучка не имела возможности видеть себя в зеркале, а самое различие между красотой и уродством было ей незнакомо. Ведь за всю свою жизнь она не видела ни одного красивого, одухотворённого лица или поступка.