Иринарх Кромсатов - Лярва

Видя отступление хищника и поняв его движение именно как отступление, стая взмыла кверху, включая и самца-родителя. Это было непоправимой ошибкой, ибо Проглот, израненный сам, всё же почуял запах и вкус чужой крови, остановился и обернулся. Он увидел заходившийся в крике раскрытый красный клюв птенца и его мать, неуклюже прыгавшую к нему боком и волочившую по земле сломанное крыло. Он увидел взлетающую кверху и начинавшую описывать круги стаю, члены которой ещё не успели понять, что победа их призрачна. Он увидел всё это — близких жертв и отдалившуюся опасность, — и сего было довольно, чтобы охотничий азарт взял верх над страхом и подбросил его в высоком прыжке обратно — туда, где мать, добравшись до своего чада, пыталась сделать невозможное. Она беспомощно прикрыла птенца здоровым крылом, бесстрашно повернулась грудью к несущейся на неё огромной мохнатой смерти, каркнула последний раз — и захлебнулась в собственном предсмертном крике, слыша треск своих ломаемых костей в огромных клыках и видя своего, увы, не спасённого, но обречённого на скорую гибель детёныша. И смерть, взмахнув косою один раз, не замедлила и перед второй жатвой. Проглот убил птенца одним мощным ударом лапы, наотмашь, размазав крохотное кричащее тельце о ствол того самого тополя, в ветвях которого это тельце недавно появилось на свет. Всё было кончено в одну минуту, просто и страшно.

А члены стаи, поняв свою ошибку, оглашали окрестности горестными криками, но уже не спускались обратно. Лишь один из них, каркая громче и протяжнее других, описывал круги пониже прочих. И подольше прочих. Когда сородичи уже улетели, он всё продолжал кружить в небе, видя и летевшие перья погибшей самки, и раскрытые клювы птенцов в своём гнезде, и маленькое красное пятнышко на стволе тополя. Затем могучий родительский инстинкт вновь проснулся в овдовевшем родителе — и он улетел, а вернулся к птенцам уже затемно, с тем чтобы накормить их в преддверии ночи. И жизнь стала продолжаться своим чередом, словно и не было подвига матери, отдавшей жизнь за своего детёныша.

«Придут иль не придут сегодня? Хорошо бы, чтоб не пришли — хоть роздыху бы дали, хоть боль бы улеглась, хоть синяки бы сошли. Но и голодно, у мамки опять ничего нету, и опять надо будет воровать ночью, пока спит. А ещё такая уж она злющая, когда дома кушать нету, и когда выпить нету, и когда давно не приходят! Уж така-а-ая злющая! И отлупит, и смотрит так… страшно! А как придут, и напоят, и заплатят, то и кушать даст, и спит пару дней, и не лупит, и не смотрит. Нет, уж лучше бы пришли!»

Так думала десятилетняя девочка спустя год, сидя всё в той же конуре и гадая, что-то пошлёт ей Бог в нынешний майский вечер. Да, прошёл целый год, но жизнь девочки оставалась прежнею. Она всё так же жила в конуре вместе с собакой, питалась из собачьей миски и была продаваема собственной матерью за гроши своим собутыльникам. О том, что её жизнь чудовищна, девочка не подозревала, потому что просто не знала другой жизни. Никто по-прежнему не читал ей вслух детских сказок, никто по-прежнему не учил её чтению и счёту, никто не говорил ей добрых и ласковых слов, столь естественных для взрослого человека по отношению к ребёнку, — но, наоборот, с согласия и по инициативе собственной матери её только использовали, её продавали, её насиловали, её били и оскорбляли, и в её жизни не было даже счастливых снов, где бы она летала или иным способом ощущала счастье. Нет, она не видела снов и была лишена даже этого скудного и призрачного понятия о счастье. Тот, кого мы называем Богом, словно наказывал за что-то несчастного, безвинного ребёнка.

Она умела только различать приятные и неприятные чувства, подобно всем прочим животным. Когда ела вместе с Проглотом из его миски протухший суп или безвкусную высохшую кашу, она могла дать себе отчёт: «Фу, как невкусно!» Наоборот, когда ночью пробиралась в дом, крала из сумки мертвецки пьяного гостя сахарок или конфету и потом ела её, она осознавала: «Ой, как вкусно!» В моменты свершаемых над нею уголовных преступлений, плача под тушей насильника, она кричала: «Дядя, мне больно!» Наоборот, когда Проглот зализывал ей синяки и ссадины, она млела от этих нежностей и приговаривала: «Хороший пёсик, ласковый.» Ей было безотчётно приятно смотреть на свежие весенние травинки и набухавшие клейкие почки на деревьях и безотчётно неприятно — на блевавших и мочившихся во дворе мужчин. Непроизвольно морщась от грубых криков и дикой ругани гостей, она умела наслаждаться пением птиц и осознавала, что первое — плохо, ибо неприятно, а второе — хорошо, ибо приятно.