Иринарх Кромсатов - Лярва

— Пошла вон! Спасай последний глаз, пока не поздно.

Сказано это было столь жутким, свистящим шёпотом, что Зинаида впервые в жизни ощутила, как волосы на её голове сами собой зашевелились, влекомые волною могучего древнего страха. Не чувствуя веса собственного далеко не субтильного тела, она стремительно вскочила на ноги и, даже не закрывая руками кровавое месиво пронзённого глаза, кинулась в сени и оттуда на улицу, завывая и спотыкаясь.

А Сучка откинулась на подушки, вся в поту от пережитого напряжения. Она со страхом прислушивалась к тому, что происходит в соседней комнате, однако ничего не слышала. Лярва словно бы умерла там, затихла, как затихает жизнь в могиле заживо погребённого. Могло показаться, что в соседней комнате застыло нечто настолько кошмарное и неестественное, до того глубоко чуждое природе и самой жизни нашего мира, что просто не находилось имени этому «нечто». Это был сам космический ужас, не больше и не меньше. Но девочка, конечно, не сумела бы сформулировать столь сложное ощущение. Она смогла только почувствовать — даже не подумать, а именно с содроганием почувствовать — примерно следующее: «Ох, как же страшно сейчас там, в комнате!»

Последствий, в виде ли общественного резонанса или жалобы в полицию, у сего происшествия не было. Всё осталось втуне, как и труп человека в болоте. Спасти глаз Зинаиде не удалось — его удалили в больнице. Однако она не только не стала жаловаться на Лярву, но даже не сообщила никому, включая ближайших родственников, о тех обстоятельствах, при которых стала инвалидом. Глубокий страх навсегда вошёл в душу этой женщины, словно некая плотная и осязаемая опухоль, а вместе с ним вошло жалкое, исподлобья смотрящее, униженное смирение перед злом мира. Эта женщина словно бы признала раз навсегда своё поражение в борьбе с вселенским злом и не смела уже более ему противиться. Она присмирела на всю оставшуюся жизнь, стала тихой и забитой, окривевшей на один глаз, всем и всему покорной женщиной. И никто так и не узнал, что перемену эту в ней произвела Лярва.

К концу марта Сучка начала потихоньку вставать с постели и перемещаться по комнате. Разумеется, она не могла ходить и лишь ползала, отталкиваясь руками и ногами наподобие ящерицы. Тупая ноющая боль ещё отзывалась по краям всех четырёх культей, однако была уже вполне терпима. Мать поначалу не знала об этих перемещениях дочери по комнате, ибо за пределы спальни последняя выползать не решалась.

Совершив свой ползучий моцион и размявшись, девочка возвращалась в постель всякий раз до того, как в спальню входила мать, словно боясь показать последней своё выздоровление. Она и в самом деле безотчётно боялась этого, не решаясь даже подумать о том, к какому решению это открытие может подвигнуть Лярву. От ребёнка не укрылось то нетерпеливое раздражение, которое мать со временем стала проявлять всё более и более, тяготясь, по-видимому, необходимостью ухаживать за изувеченной дочерью. Подходя к постели больной, она всё чаще резким и гневным движением откидывала с её ног одеяло и, нагнувшись, подолгу вглядывалась в жалкие обрубки своими узкими, бездушными, словно рыбьими глазами из-под нависавшего шишаком лба. Затем, не посмотрев даже в лицо больной, комом кидала одеяло ей на ноги и выходила из комнаты. И её нараставшее недовольство Сучка очень явственно ощущала. Этим недовольством и раздражением были наполнены каждый жест и шаг, каждый взгляд и телодвижение Лярвы. Даже тарелку супа к изголовью своей дочери она теперь уже не просто ставила, но ставила с демонстративным стуком и звоном ложки.

Это не могло продолжаться долго и в конце концов закончилось — безобразно, как и всё в этом доме. Однажды Лярва, в очередной раз отбросив одеяло, вдруг свирепо схватила дочь за плечи, рывком подняла — и швырнула на пол. В безотчётном ужасе девочка поползла прочь, ощущая всё нараставшую боль в конечностях. Взгляд на ползущего и хнычущего ребёнка, в другой матери способный вызвать слёзы сочувствия, в этой женщине произвёл только торжествующий вопль радости. Она добилась своего, обнаружив способность дочери к передвижению! И немедленно выселила едва окрепшего искалеченного ребёнка обратно во двор, в конуру к Проглоту.

Нет нужды подробно описывать чувства и мысли девочки, вновь возвращённой в животное состояние, снова принуждённой разделять с псом его трапезу и опять отдаваемой родной матерью на поругание. Достаточно сказать лишь одно: она испытала, облегчение. Ибо для неё несравненно спокойнее было засыпать рядом с тёплой, пушистой, беззлобной собакой, нежели ночевать в одном доме с матерью и напряжённо прислушиваться в ночи к тому, что происходит в соседней комнате.