Иринарх Кромсатов - Лярва

Когда всё было кончено — уже к вечеру, — они втроём собрались в комнате и уселись за стол. Волчара, считавший себя спасителем и благодетелем, возбуждённо произносил какие-то тосты, шумел, предлагал пить за Новый год, за вовремя оказанную медицинскую помощь, за неисчислимые другие поводы — одним словом, был на кураже и хотел веселья. Двое других, однако, не разделяли его возбуждения. Лярва — по той причине, что всегда была бесстрастна и спокойна, как камень, и ничто не могло вывести её из такого мёртвоподобного состояния. Что касается Шалаша, то нетрудно было догадаться по его виду, что ком с трудом лезет ему в горло. Он не смотрел ни на кого, явно тяготился дальнейшим присутствием в этом доме и наконец уехал, пообещав бывать и помогать, чем сможет.

А Волчара остался на ночь у Лярвы — продолжать праздновать Новый год и успешно, как он считал, завершённое мероприятие. Они пили, ели и праздновали, в то время как за стеной крепким наркотическим сном спал ребёнок с отпиленными конечностями.

Усилия Шалаша, регулярно приезжавшего к изувеченной девочке, помноженные на стремление к жизни молодого организма, наконец принесли плоды: она постепенно выздоравливала.

Нельзя сказать, чтобы мать помягчела к своей дочери, однако, по крайней мере, не выгнала на мороз и даже приносила к её постели убогую пищу, как того требовал доктор. Впрочем, Лярва и сама понимала, что эти меры необходимы для сохранения жизни девочки, к которой относилась вполне утилитарно и рассчитывала ещё на получение благодаря ей доходов.

Девочка поправлялась день ото дня, хотя и не поднималась пока с постели. В то же время она вновь принуждена была стать слушателем пьяных оргий своей матери в соседней комнате. Оставляя в прошлом физические страдания, она в изобилии продолжала вкушать знания и впечатления, уродующие в её голове картину мира. Впрочем, приведённые примеры её мыслей показывают, что этот ребёнок далеко не соответствовал чувствительности и хрупкости девочек сходного возраста, более того, скорее уж был даже чёрствым и чрезмерно практичным для своих лет, ибо тонкости чувств учиться было не у кого. Тем не менее, кроме физических страданий, в наступившем для неё периоде медленного выздоровления было немало мучений и другого рода. Во-первых, Сучка элементарно не могла подолгу заснуть, тревожимая воплями, звяканьем посуды и другого рода звуками из соседней комнаты. Подобное лишение сна она испытывала и прежде, до своего выселения в собачью конуру, когда жила в углу за занавеской. Во-вторых, в ней угнездился и уверенно жил страх того, что мать в какую-нибудь ужасную ночь напьётся настолько, что потеряет всякую способность к мышлению и вознамерится опять продать свою дочь очередному пришлому мужчине, совершенно не считаясь с состоянием изувеченной девочки. Между тем если бы этот ужас совершился, то едва затянувшиеся тонкой кожицей раны могли бы вновь открыться и адские боли, только что утихнувшие, опять заявили бы о себе ослепляющим возвращением. Боли и сейчас иногда возвращались, стоило лишь сделать неосторожно резкое движение. И вот это напряжённое, исполненное отчаянного страха ожидание пульсировало в ней огненной нитью, упорно не покидая её уставшую от потрясений, отчасти загрубевшую уже душу.

Так прошёл месяц, прошёл второй, и наступил март. Зима не спешила уходить из этих мест и уверенно правила свой бал, по-прежнему заметая окрестности метелями, словно ударами бича, и перемежая метели оглушающими пришествиями морозов, хищно кусающих искрящийся свежий снег и потрескивающие стволы огромных елей.

Окрестности, осенью столь мрачные и унылые, теперь не лишены были, пожалуй, щедро дарованного природою очарования, особенно в ясные, солнечные и морозные деньки после недавних снегопадов. Снег ослепительно блистал под лучами солнца, переливаясь огненною палитрою радостных красок, дым из печных труб аппетитно раздражал обоняние особым пряно-острым духом берёзовых поленьев, и полог густого елового леса, уходя вдаль, покрывая холмы и стоявший за их спинами склон высокой горной гряды, приятно радовал глаза зелёным диссонансом средь белого савана. В один из таких воспетых великим поэтом прекрасных дней в доме Лярвы разыгралась вдруг дикая, исполненная гнева и ярости сцена, лишний раз показавшая, насколько мир людей грубее и безобразнее мира природы.

Когда солнечный морозный день начал уже клониться к вечеру и тем стал ещё прекраснее, когда по белому искрящемуся насту протянулись длинные тени деревьев, а красное солнце низко нависло над холмами, окрасив их белоснежные волны божественным, радостным багрянцем, в дверь дома Лярвы вдруг громко и требовательно постучали. Сучка в ту пору ещё не вставала с постели и могла лишь прислушиваться к происходящему. В открытую дверь спальни она увидела, как пребывавшая в редком для неё трезвом состоянии Лярва, по обыкновению неслышно ступая, прошла в сени и там, по всей видимости, отперла засов на двери. Читатель помнит, что двери, петли и засовы в этом доме были столь же бесшумны, как и шаги хозяйки. И об отпертой двери девочка могла судить только по тому, что до её слуха стала доноситься звонкая, сварливая, обильно сдобренная ругательствами бабья ругань, исполненная столь испепеляющей злобы и ненависти, что сразу угадывалось, как долго эти чувства были скрываемы кричащей женщиной.