Иринарх Кромсатов - Лярва

В этот момент девочка, то ли вспомнив о чём-то, то ли даже и по привычке, закраснелась лицом и заткнула руками уши, ибо достаточно уже знала свою мать. Поэтому она не слышала слов и не получила понятия о пикантной торговле, начатой вскоре за столом между мужчиной и женщиной, — торговле, сопровождавшейся иканием, падением головы на стол, поднятием головы, слипанием глаз, открыванием глаз, заплетанием языка, мычанием и прочее.

Если опустить самую затейливую и многоэтажную ругань, придававшую этой торговле многословие и вид какой-то бессмысленной агрессии в адрес друг друга, то суть и смысл препирательств сводились к следующим фразам:

— Давай! Я тебе денег дам, — говорил Волчара.

— Отстань. А сколько дашь? — отвечала хозяйка.

— Ну, на пузырь дам!

— Нет, на пузырь мало!

— Хорошо, дам на два! Иди сюда!

— И на два мало!

— Тогда дам на три, и будь ты проклята!

После этих слов, бывших последними свидетельствами того, что в комнате находятся ещё разумные существа, всякая способность мыслить и человекоподобный облик были утеряны и заменились сценой, которая была столь же далека от изысканности чувств и утончённости высоких человеческих отношений, как русский надворный туалет далёк от буколической поэзии. Не найдя в своём словарном запасе достаточно ярких эпитетов для адекватного описания этой сцены, описания удобочитаемого и неоскорбительного для читателя, мы умолкаем, вознося напоследок хвалу несчастному ребёнку за догадливость и своевременность «глухоты», — ибо сцена была отнюдь не бесшумной.

До утра девочка так и не выбралась из своего укрытия и предпочла выспаться прямо там, в углу, свернувшись на полу возле табурета калачиком.

Наутро за Дуплетом приехали и увезли его в районную больницу. Когда Волчара помогал ему взбираться в салон приехавшей из райцентра машины, то между прочим произнёс такую фразу, поворотившись в сторону хозяйки:

— Слышь, ты бы хоть перевязала его поутру, что ли! Повязка-то аж камнем взялась от крови!

— Ничего, там перевяжут, — отозвалась она спокойно и безразлично. — Я не нанималась!

Бледного, трясущегося от страха и боли Дуплета увезли, а Волчара принялся расспрашивать Лярву, как и по какой дороге ему с приятелем следует поехать, чтобы добраться до собственных автомобилей и до спрятанного в лесу трофея, а также кто из деревенских мог бы отвезти их. Впрочем, по части ориентации на местности и знания окрестностей она оказалась на редкость бестолковой и косноязычной, и Волчара, добившись от неё того только, что «сосед всё знает и довезёт, коли нальёшь», отправился беседовать с соседом, бормоча себе под нос ругательства в адрес «проклятой старухи».

Тем временем Шалаш, умывшись, уселся завтракать. Лярва не составила ему компанию и ушла зачем-то во времянку. Оставшись один, он некоторое время молча жевал, сидя за грязным неубранным столом, пока не услышал вдруг тихий шорох за шторкой. Это заставило его вспомнить о девочке и резко повернуться в её сторону.

— Эй! — позвал он несмело и невольно косясь на дверь. — Слышишь, малая! Тебя как звать-то?

В ответ — молчание. Он встал, подошёл к занавеске и отодвинул её: девочка сидела на табурете с зажмуренными глазами. Она не шелохнулась и явно была ни жива ни мертва от страха.

— Да ты чего такая дикая-то? — Шалаш присел на корточки. — Давай завтракать, пойдём за стол!

Ребёнок открыл глаза и удивлённо воззрился на приглашавшего. Принимать пищу за столом её не звала даже родная мать, предпочитавшая забывать об этом и обрекать дочь на воровство различных корок и объедков когда со стола, когда с пола, а когда и из мусорного ведра.

— М-м… — промычала девочка и, с трудом разлепив ссохшиеся губы, вдруг добавила с каким-то чудным, распевным выговором: — Нельзя мне!

— Да почему нельзя-то?

— Мамка накажет!

— Не накажет, пока мы здесь. Да и нет её в доме. Идём скорее!

Девочка нерешительно покосилась голодными глазами на дымящийся сотейник, подогретый утром её матерью и стоявший теперь на столе, от которого доносился головокружительный аромат тушёного с картофелем мяса. Было видно и понятно, что ей очень хочется подойти к нему, но. Словно приросшая к своему табурету, она так и не двинулась с места, войдя в ступор от противоборства страха и голода. Шалаш попытался было мягко взять её за руку, чтобы довести до стола, но она поспешно выдернула из его ладони свою крошечную бледную ручку. Не зная, как уговорить её, он вернулся к столу, наложил в тарелку кушанье и принёс его девочке. Видя, что она не хочет брать, он положил ей на колени грязную и жирную тряпку, называемую в этом доме «полотенцем», для защиты колен от горячего, а сверху тряпки поставил тарелку. Затем, покачав головою, вернулся за стол.