Иринарх Кромсатов: Лярва

Наконец на поляне показался Волчара. Впрочем, взяв бутыль с водой, он тотчас скрылся обратно и, лишь залив костёр, вернулся к своим товарищам окончательно. При этом обеими руками он волочил по земле несчастных задохнувшихся в дыму медвежат. С видом умаявшегося победителя, Ахиллеса, отомстившего за Патрокла, сел он рядом с остальными и пожелал принять участие в трапезе. Все трое молча жевали ещё некоторое время, пока наконец Шалаш не взял слово:

— Ты хоть понимаешь, что медвежат никому и показать-то нельзя? Что скажут люди?!

Волчара подумал, помолчал некоторое время, затем пожал плечами и ответил просто:

— Нельзя так нельзя! Значит, не возьмём их с собой — вот и всё!

Желая прекратить ссору и продемонстрировать лёгкость и сговорчивость, он немедленно отшвырнул от себя трупы медвежат с таким видом, словно это были две наскучившие, неуместные и кем-то навязанные ему вещи.

Встал вопрос, что делать с убитой медведицей. После короткого обсуждения порешили на том, что свежевание и потрошение следует отложить ввиду длительности обоих процессов, что было бы, во-первых, несносно для страдающего болью Дуплета, а во-вторых, и бессмысленно, ибо одна только сырая шкура потянет на десятки килограммов. Нести такой вес можно было только втроём, однако Дуплет на роль носильщика в силу своего состояния явно не годился, а Шалаш решительно заявил, что и без медвежьей шкуры им вдвоём придётся нести немалую ношу, так как очевидно было, что поклажу Дуплета придётся поделить между собой.

— В таком случае, — подвёл итог Волчара, — закидаем тушу хворостом и будем надеяться, что она не воссмердеет до нашего возвращения. По пути будем делать заметы на деревьях. Мало ли — может, завтра-послезавтра удастся уже и вернуться сюда. От жителей ближайшей деревни узнаем насчёт подъездных дорог к этой части леса.

Никто возражать не стал, и Волчара, оттащив к трупу матери её мёртвых детёнышей, усердно и долго закидывал это захоронение ветвями и хвоей. В конце концов получился огромный бесформенный холм из валежника, видимый издалека.

После того как вещи были распределены между Волчарой и Шалашом поровну, а бледный, страдающий Дуплет, с крупными каплями пота и гримасой на лице, был налегке поставлен в середину колонны, все трое наконец тронулись в путь, когда день уже явственно проигрывал схватку с ночью и на вершины деревьев властно опускались огненные пальцы вечерней зари. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом, и его огромный ярко-оранжевый полудиск просвечивал сквозь чёрные и влажные стволы деревьев. Чем меньше красок оставалось в лесу с заходом солнца, тем всё более входила в свои права одна-единственная краска — чёрная шаль ночи. Вкрадчивое удлинение теней, их неотвратимое слияние друг с другом и всё более быстрое погружение леса в сумрак сопровождались усилением прохлады и общего мрачного, безрадостного настроения, словно осознанно ниспускаемого кем-то свыше. Как ни странно, но у людей, вышедших победителями из схватки со смертельно опасным лесным зверем, состояние души было вовсе не победительным. Казалось, что конец охоты, испорченный и скомканный страшною встречей, грозил в дальнейшем ещё каким-то другим, новым и непредвиденным, ещё более зловещим испытанием.

Они шли гуськом, но уже не по тропе, а по просеке в лесу, на которую вывел их Волчара, лучше всех разбиравшийся в лесных приметах и умевший ориентироваться на местности. Он и шёл первым в цепи, иногда делая зарубки на деревьях на память. Следом за ним старался не отстать постанывавший и кусавший губы Дуплет: боль продолжала терзать его неотступно. Щуплый Шалаш, тяжело дыша и пригибаясь под тяжестью рюкзаков и ружей, шагал последним. Они двигались молча, и, когда ночь легла на лес окончательно, испещрив небо мириадами звёзд и соединив в единую мрачно-чёрную материю всё окружающее пространство, так что граница между острыми вершинами елей и звёздным пологом неба перестала быть различимой, когда свирепевший ветер начал уже ощутимо пробирать до костей холодом и перед путниками вставала уже во всей серьёзности неприятная перспектива разбивать лагерь и ночевать опять в лесу, на холодной земле, впереди раздался наконец торжествующий возглас Волчары. Он увидел свет в окне самого крайнего дома посёлка, стоявшего, пожалуй, ближе к лесу, чем к остальным человеческим строениям.

И путникам, обрадованно ускорившим шаг, вдруг ударил в нос отвратительный, сырой, гнилостный запах старого болота, запах, в котором к застоявшемуся духу жирной тины, гниющих водорослей и перепревшего мха примешивались, казалось, и сладковатые миазмы разлагающихся трупов.