Иринарх Кромсатов - Лярва

Здесь Колыванов наконец перервал нескончаемую речь чиновника ударом ладони по столу и возвысил голос:

— Вы хотите сказать, что у вас сейчас московская проверка?

— Именно, начальство едет со дня на день! На подходе и на носу! — полковник закивал головой с несчастным и убитым видом. — И потому все у меня сейчас заняты на самых первейших дырах и на самых срочных пунктах. Вон у меня: капитаны заборы красят, майоры диаграммы чертят! Самолично мне приходится такое делать, что стыдно и сказать.

— И вы утверждаете, что заранее о проверке не знали, заранее заборами не занимались, всё к чертям запустили и теперь от собственных обещаний и намеченных мероприятий отрекаетесь? — Колыванов еле удерживал себя от взрыва и грубостей.

— Да нет, что вы, ни в коем случае не отрекаемся! И в мыслях не имели отрекаться! Всё выполним! Вот только сроки, вероятнее всего, придётся сдвинуть.

«Ну конечно, начальству зад лизать тебе важнее, чем выполнять свои обязанности в установленные сроки! — подумал Колыванов в бешенстве. — Пусть кругом всё хоть горит синим пламенем, но мы это самое синее пламя отставим и прежде всего займёмся лизанием зада начальству!» Он смотрел на своего пухлого, краснолицего, лысоватого собеседника, похожего на поросёнка, кусал губы и изо всех сил старался унять раздражение и взять себя в руки. Затем гневным и порывистым движением поднялся с места и спросил у полковника напоследок, собираясь направиться к выходу:

— Итак, спрашиваю в последний раз: намерены ли вы завтра произвести поисковые действия и задержание подследственной или нет? Напоминаю, что срок исполнения — первое сентября, и предупреждаю, что второго сентября я намерен реагировать на ваши действия или бездействия по факту!

Полковник тоже встал и вышел из-за стола; в глазах его посверкивала злоба. Колыванову не раз уже приходилось принуждать его работать так, как должно, и с этой целью оказывать на него немалое давление, посему он не питал иллюзий насчёт дружественного отношения к себе этого человека.

— Я понимаю, — забормотал начальник управления, — что у вас, господин прокурор, есть в этом деле, конечно, и очень болезненный личный интерес.

— Да, от рук этой женщины погиб мой сын! — вспылил Колыванов окончательно. — И что с того? Уж не хотите ли вы упрекнуть меня в совершении действий вопреки законодательству, в личных своекорыстных интересах?

Полицейский пожал плечами и улыбнулся столь механически и неестественно, что, сам осознав прозрачную фальшивость улыбки, не потрудился и двух секунд продержать её на лице.

— Сделаю всё, что в моих силах! — сдержанно заключил он, провожая Колыванова до двери. — Всего вам доброго, и примите мои искренние соболезнования!

Когда Колыванов покинул его кабинет и устремился прочь по коридору, то дверь кабинета хотя и была прикрыта мягкой рукою хозяина, но то ли по неисправности замка, то ли вследствие слабого движения руки, медленно отворилась настежь. Самый же коридор, по которому удалялся прокурор, располагался относительно двери кабинета фронтально, отчего внутренность кабинета при открытой двери прекрасно просматривалась. Дойдя до конца коридора и собираясь сворачивать за угол, Колыванов ненароком и случайно взглянул назад и успел заметить, как вернувшийся к своему столу полковник полиции, взяв трубку и приняв наклонное почтительное положение тела, суетливо набирает чей-то номер.

Проходя по первому этажу управления, Колыванов сквозь открытую дверь увидел в одном из кабинетов Замалею, который был бледен как смерть и что-то объяснял сидевшему напротив него полицейскому. Поблизости находились его жена с заплаканными глазами и дочь. Понимая, какое сейчас состояние должно быть у членов этой семьи и не желая отвлекать их от дела повторными соболезнованиями, а главное, вспомнив, что обещанный им, Колывановым, давеча ночью в телефонном разговоре с Замалеей арест Лярвы теперь оказался под вопросом, прокурор тяжело и грустно вздохнул и, не задерживаясь, проследовал к выходу.

После этого он успел побывать ещё в ряде мест, сделал несколько заказов и покупок для предстоявших похорон сына, заехал на квартиру к бывшей жене, посидел возле гроба и, не получив согласия безутешной матери остаться на ночь, вернулся к себе домой уже затемно, в одиннадцатом часу вечера.

Открыв дверь и ступив в прихожую, он прислонился к стене и некоторое время стоял, собираясь с мыслями. В отличие от Замалеи, вернувшегося из полиции домой в крайне измождённом, бессильном состоянии, Колыванов представлял собою совсем иной стержень и иной характер. Он, наоборот, ощущал прилив сил и желание действовать. В первую очередь его заботила мысль о том, на какие рычаги можно ещё нажать завтра, дабы принудить полицию всё же произвести поиски по городу, обнаружение и задержание Лярвы. Переодевшись в домашнее, он зашёл в главную залу и полчаса или более того вышагивал по ней кругами, возбуждённо обдумывая свои действия на завтрашний день. Затем, приняв душ, уселся пить чай в кухне. По пути к ней он как раз проходил мимо того самого угла в комнате, где не так давно произошла памятная баталия с крысой, защищавшей своих детёнышей. Поскольку денег на выстраивание новой стены у него пока не было, пролом в стене был наспех заделан и заново оштукатурен. Новая штукатурка сохраняла ещё свой серый и чистый вид, будучи не заклеена обоями. Скользнув по ней взглядом, он прошёл мимо.