Иринарх Кромсатов - Лярва

В воздухе снова повисла тишина. Гинус словно бы ждал, будет ли предел всему этому. Затем он резко дёрнул той самой ногой, за которую уцепился Замалея, высвободил её и с размаху ударил ботинком свою жертву по лицу. Удар был страшный и очень болезненный, ибо пришёлся по уже сломанному носу. Взвыв, Замалея повалился на пол и засучил ногами от боли.

Тогда Гинус наклонился, приподнял его голову за волосы и процедил сквозь зубы:

— Ну и кого мне пощадить, толстая свинья? Тебя или твою дочь?

Замалея ещё некоторое время стонал и извивался, сотрясаемый острою болью. Затем вдруг затих, заморгал глазами, косясь на огромную ручищу Гинуса, по-прежнему державшего его за волосы, и взгляд его постепенно вновь начал становиться человеческим и осмысленным. Осознав смысл вопроса, он вздохнул пару раз, как бы решаясь с ответом, и наконец жалким, дрожащим, но вместе с тем отчётливым голосом произнёс невообразимое:

— Пощадите меня! А я ничего, я буду молчать.

Гинус помедлил, словно не веря своим ушам, а затем переспросил тихим, зловещим голосом:

— Что ты сказал? Кого мне пощадить?

Кровавая маска, жирно покрывавшая к тому моменту лицо Замалеи, пришла в движение, и суетливые, трясущиеся губы повторно ответили:

— Меня! Пощадите меня!.. А я вас не выдам! Пожалуйста, сжальтесь!

Неизвестно, на что ещё рассчитывал этот человек, видевший только что собственными глазами убийство своей жены.

— Я тебя плохо слышу, свинья! — загремел Гинус. — Так тебя мне пощадить или твою дочь?

— Меня! — громче повторил и Замалея. — А я смолчу! Я смолчу! Я.

— Я опять не расслышал, скотина! — ещё возвысил голос Гинус. — Так кому мне сохранить жизнь?

— Мне! — почти закричал Замалея.

— Повтори! Кого из вас двоих ты просишь пощадить?

— Меня! Меня! Меня! — и крик Замалеи перешёл в истерические рыдания. — Пожа-а-алуйста, не убива-а-айте.

Гинус оттолкнул от себя его голову и медленно распрямился. Перешагнув через толстое дрожащее тело, он подошёл к бездыханной женщине и рывком вырвал из трупа свой нож, длинный, влажный и вишнёво-алый от крови. Затем, вернувшись к распростёртому на полу отцу, предавшему свою дочь на погибель, Гинус ухватил его сзади за рубашку, насквозь промокшую от пота и запачканную кровью, и могучим мышечным усилием поднял, поставил на ноги и прислонил к стене. Замалея тихо скулил; ноги его подгибались в коленях; он вис всею тяжестью на руке Гинуса, прикрывал глаза от страха и, судя по появившемуся запаху, не избегнул так называемой «медвежьей болезни». Видимо, он предчувствовал развязку, наконец поверил в неё.

В свободной руке у Гинуса был нож. Поднеся его снизу к окровавленному лицу Замалеи, он упёр кончик лезвия в пограничное место между кадыком и подбородком, в мягкую ямочку, установив самый нож в вертикальное положение, остриём кверху. И в ту минуту, когда трясущийся от страха Замалея потерял способность речи и был уже вполне подобен быку, осознавшему миг заклания на бойне, Гинус приблизил свой рот к его уху и прошептал:

— Отправляйся к дьяволу! А твою дочь я попробую сегодня на ужин.

Его рука с ножом резко и мощно устремилась вверх, пронзая и разрывая мягкие ткани, с хрустом ломая череп и углубляя лезвие в мозг. Смерть, давно ждавшая, хищною птицей скользнула к Замалее и приняла его в свои объятия. Но, прежде чем он погрузился в небытие, в его угасающем сознании пролетела последняя предсмертная мысль: «Эх, не надо было мне лезть в эту историю! За добро добром не платят. И раз так, то будь же проклят Бог и весь Его мир!»

Тридцать первое августа.

Перед полуночью. Колыванов

Колыванов ехал домой поздно вечером после длительного пребывания в управлении внутренних дел, будучи голодным, уставшим и в отвратительном настроении. Человеческие трусость, пустословие и ненадёжность в обязательствах не уставали потрясать его и разочаровывать. Чего стоил, например, этот полковник полиции, пару недель назад самолично утвердивший дату облавы, а сегодня вдруг показавший колебания!

Колыванов позвонил ему в самом конце рабочего дня, чтобы ещё раз удостовериться в том, что назначенные на завтра поиски и задержание Лярвы состоятся в действительности, а не отменены в последний момент. Жизнь давно уже приучила его осуществлять подобные уточнения и проверки. И уже один только голос полковника по телефону, юливший, уклонявшийся от твёрдого ответа и рассыпавшийся дюжиной слов там, где требовалось всего одно слово, давал самое ясное подтверждение тому, что предосторожность прокурора оказалась нелишней. Бросив трубку и выругавшись, он немедленно поехал в управление полиции и провёл там немало времени, требуя, угрожая, настаивая, напоминая и разве только не умоляя руководителя оперативного управления полиции о выполнении мало того что прямейших его должностных обязанностей, но и давно запланированных, утверждённых им же самим в письменном виде мероприятий. А в ответ слышал следующие многословные речи: