Иринарх Кромсатов - Лярва

— Баба Дуня, а почему ты только кошек кормишь? А собачки как же?

— Да как-то не живут у нас тут собачки-то, — ответила баба Дуня, подумав самое малое время. — Один только кобелёк иногда подбегает — так я и ему даю покушать, мне не жалко, — здесь она не выдержала и улыбнулась. — Вот только жалко, что как подбежит, так и всех кошечек моих распугает да повыгонит.

Сучка вздохнула, поболтала в воздухе своими укороченными ножками и вдруг решительно заявила:

— Баба Дуня, а ты собачкам не жалей кушать. Они хорошие, собачки!

— Хорошо, Тонечка, не буду жалеть, коли объявятся собачки. Район тут у нас такой просто, что не живут почему-то собачки, нету их тут почти.

— Баба Дуня, а что мы сегодня делать будем?

— Как домой-то вернёмся?

— Ага.

— Покушаем, помоемся и спать ляжем. Я тебе ванну наберу.

— С пенкой, которая в нос лезет?

— Ну, можно и без пенки.

— А завтра что будем делать?

— Учитель к тебе придёт завтра, заниматься с ним будем. А потом пойдём тебе куртку на осень присматривать.

— Тёплую куртку-то? Мне тёплую нужно!

— Тёплую, тёплую.

— А потома?

— Правильно говорить «потом».

— Потом, — послушно поправилась Сучка.

— Потом видно будет. Вот и постригаться тебе надо. А мне ещё соленья надо бы накрутить. Не занималась я ещё соленьями-то.

— Это солить огурцы, что ли?

— И огурцы, и помидоры, и кабачки — всё насолим на зиму, всё пригодится. И яблочное варенье сварим.

— Ой, вку-у-усно! — Сучка даже заёрзала на месте от предвкушений.

— Ещё бы не вкусно, — усмехнулась баба Дуня. — Столько банок накатаем, что девать некуда будет!

— Баба Дуня, а ты всё равно побольше делай банок! Найдём куда девать!

Женщина только покачала головой и вздохнула, сердобольно глядя на ребёнка. А Сучка, приметно оживившись и раскрасневшись, продолжала болтать о планах на будущее, об изобильной пище, о тёплой одежде и необходимости утеплять жилище на зиму, о собачках и других темах, столь для неё важных и значимых. Время между тем текло неумолимо; чеканный ход его приближался уже к девяти часам вечера, и для счастливой болтовни драгоценных минут оставалось совсем немного.

Внезапно тот именно кобелёк, о котором недавно шла речь и которого баба Дуня давненько не видела, стремительно выскочил из кустов, ворвался в кошачье царство и, рыча и лая, принялся гоняться за кошками. Несмотря на их явное нежелание сдаваться без боя и оставлять врагу столь сытную позицию, несмотря на громкие устрашающие шипения и даже тычки двух или трёх когтистых лап по собачьей морде, победителем в итоге остался пёс, которому и достались все кошачьи объедки. Баба Дуня только и успела, что руками всплеснуть. Сучка же очень смеялась и радовалась, что, вообще говоря, было для неё редкостью — громкий смех и открытое выражение эмоций. Когда кобель принялся уплетать отвоёванную пищу, Сучка не выдержала и со словами: «Пойду поглажу», — слезла с лавочки и направила свои ходунки к кошачьему злодею. Тот поначалу шарахнулся в сторону, испугался, отбежал в кусты и даже вовсе скрылся из виду, но после, покружив вокруг да около, отважился вернуться и принял от девочки ласки, позволил себя гладить, а сам тем временем, недолго думая, вернулся к насыщению бренной плоти. Пока Сучка занималась собакой, сравнялось девять часов вечера, и когда она вернулась наконец к скамейке, то увидела там уже не одну, а две сидящие фигуры.

Какое-то время на вторую фигуру никто не обращал особенного внимания: ни разгорячённая весельем улыбающаяся Сучка, ни баба Дуня, которая совершенно и не заметила, кто это и когда подсел с нею по соседству. Собственно, фигура подсела и не рядом с пожилой женщиной, а совсем даже наособицу, на самом краешке лавочки, да и смотрела-то даже в другую сторону, укрытая капюшоном. Вообще, в этой новой и невесть откуда объявившейся фигуре, если присмотреться, было немало странного. Начать с того, что одета она была явно не по погоде — в старую и даже дырявую во многих местах куртку коричневого цвета, да ещё и с нахлобученным на голову капюшоном. Пониже куртки виднелись древние и ужасающе грязные трико, полупрозрачные от старости и ветхости, а пониже трико — стоптанные не то кеды, не то тапки. Довершал картину появившийся вместе с этою фигурой и, по всей видимости, ею же распространяемый ужасный, тошнотворный, подвальнопомойный запах затхлости и просто давно немытого, закисшего тела.

Так уж вышло, что Сучка, сев на скамейку, поместилась как раз между бабой Дуней и этой странной, зловеще неприятной фигурой. Между девочкой и её почти уже приёмной мамой возобновилась беседа на приятные житейские темы, и если обе были увлечены только друг другом, то стороннему наблюдателю, окажись он поблизости, было бы весьма заметно, что беседы эти привлекают к себе пристальное внимание и со стороны человека в старой коричневой куртке. Человек этот, сидя по-прежнему на противном краю скамейки, чуть повернул голову ближе к беседующим и явно прислушивался. Поверни он голову ещё ближе — и уже можно было бы увидеть лицо его, пока спрятанное за капюшоном. Наконец глаза бабы Дуни, поминутно обращаемые к Сучке в процессе общения, невольно остановились и на третьем присутствующем лице, сидевшем прямо за девочкой и хранившем безмолвие. Посмотревши раз и другой на это лицо, она в конце концов заинтересовалась и стала присматриваться уже пристальнее. Странно неподвижный поворот головы и общая напряжённая поза позволяли ясно понять, что третий слушатель не просто так сидит, а именно подслушивает разговор. И баба Дуня наконец отдала себе отчёт в этой догадке. Более того, коричневая куртка показалась ей смутно знакомой и пробудила в душе некое расплывчатое воспоминание, которое, однако, никак не желало принимать ясную, законченную форму.