Иринарх Кромсатов - Лярва

Ещё один, другой, третий рывок — и вот уже Лярва подтащила бессознательное тело несчастной к колодцу, занесла её голову над жарким отверстием и, покачавши свою ношу на обечайке вперёд и назад, надсадно кряхтя, всё же ухнула тело вниз, прямо навстречу сверкающему зеркалу горячей воды. Пролетев несколько метров и ударившись головою о железную трубу, баба Дуня вдруг очнулась и вернулась в сознание. От удара произошло кровоизлияние в мозг, она не могла пошевелиться и застыла в нелепой позе ногами кверху. Голова её была прижата к раскалённой трубе щекою и ухом, глаза и нос оказались в страшно горячей, почти восьмидесятиградусной воде, и дышать она могла только ртом, да и то с трудом, со свистом преодолевая переломанную, измятую гортань и досиня сдавленную Лярвиными пальцами шею. Едва дыша, чувствуя страшный жар воды и железа своей головой, варясь заживо в этом адском бульоне, баба Дуня не могла, конечно, прожить в этих условиях дольше, чем одну или две минуты. Она уже ничего не видела своими полусварившимися глазами и когда услышала, что крышка люка лязгнула над нею и накрыла собою колодец, то осознала, что осталась во тьме одна, на дне колодца, наедине с кипятком, шипящим паром и стремительно приближающейся смертью.

Она вдохнула в себя ужасающе жаркий воздух раз, другой, третий, обожгла себе изнутри всё горло, гортань и трахею и, чувствуя адскую, непредставимую и непереносимую, раздирающую и сводящую с ума физическую боль от ожогов, успела подумать перед своим последним вдохом: «Зря я, дура, ввязалась в это дело! Нечего было носиться со своей помощью. Не дано мне было всё исправить. А раз так, то будь проклят Бог и будь проклято Его мироздание!»

Подумала — и умерла.

Тридцать первое августа.

Десять часов вечера. Замалея

Они вернулись из полиции поздно вечером. Все трое были настолько измучены дачей показаний, истериками, писанием заявлений, снова истериками, отбором и предоставлением фотографий Веры, слёзными мольбами и несбыточными надеждами, что еле держались на ногах и молчали, чувствуя физическую неспособность к словам, мыслям и эмоциям. Вероника рухнула в постель и мгновенно уснула. Жена молча залегла в ванну. Из ванной комнаты поначалу доносились всхлипывания и тихий плеск, но затем перестали. Возможно, жена уснула прямо в воде, но у мужа не было сил идти и будить её, не было сил даже беспокоиться о том, не захлебнулась ли. Налив себе чашку чая с молоком, о которой мечтал уже несколько часов, он сидел в гостиной в полутьме, освещаемой единственным торшером с красным абажуром, и, оглушённый, придавленный горем, повторял и повторял одну фразу: «Завтра всё кончится, завтра её арестуют, завтра всё кончится.»

Чем дольше сидел Замалея в мёртвой тишине, тем отчётливее слышалось тиканье часов на стене. Тик-так, тик-так, тик-так. Взгляд его медленно и бездумно перемещался по комнате. Диван с коричневым пледом, старое и неудобное кресло, книжный шкаф с книгами и фотографиями в рамках, слабое колыхание шторы, часы на стене. Нет, совсем уж бездумно сидеть не получалось. Мысли, воспоминания, образы самовольно лезли в голову, даже будучи нежеланными.

«Вот диван, уютно стоящий между двумя бра в полутьме. Может, включить бра? Нет! От яркого света чиновничьих кабинетов устали глаза; пусть сейчас светит один торшер. Сколько лет этому дивану? Помнится, он был куплен незадолго до рождения одной из девочек — вот только какой? Вероники или Веры? Веры.»

«Не надо думать о детях, уже нет сил о них думать! — решительно сказал он сам себе, и тотчас ещё одна непрошеная мысль, словно кривляющийся шут, выскочила и замаячила в голове: — Почему? Ну почему это произошло с Верочкой? Господи, за что караешь меня? Казалось бы, вступившись за эту девочку, за этого инвалида, я бы должен был приобрести в глазах Твоих, а не потерять. Но нет, на другое! На другое!»

Вот штора, колеблемая ветром. Разве он открывал окно, когда вошёл в комнату? Замалея не мог этого вспомнить. Зато он прекрасно помнил, как они с женой поссорились из-за этих штор, тяжёлых тёмно-зелёных парчовых штор с ламбрекенами. Он тогда хотел добавить к ним подхваты с кистями, всегда мечтал о таких. Но жена была категорически против подхватов и настояла на своих дурацких ламбрекенах. «А что толку? — горько подумал Замалея. — Довыпендривались оба. О тряпках думали, а за детьми не уследили! Вот и живи теперь с ламбрекенами, с подхватами, с кистями, со ступенчатыми потолками, ещё с кучей придуманного барахла — зато без Верочки!» Он насильно отвёл в сторону взгляд, исполненный боли. Его толстая левая щека подёргивалась в болезненном тике, придавая губам вид кривой усмешки, а всему лицу — выражение отчаяния и горечи.