Роберт Маккаммон - Жизнь мальчишки [litres]

За небольшим исключением.

Я часто думал об отце и о вопросах, которые он писал ночью на клочке бумаги, не в силах дать на них ответы. Отец совершенно исхудал, у него пропал аппетит. Когда ему удавалось вымучить улыбку на лице, его зубы казались слишком большими, а глаза сияли странным блеском. Мама не отставала от отца, уговаривая его сходить показаться доку Пэрришу или Леди, но тот отказывался наотрез. Пару раз они ссорились, после чего отец темнел лицом, молча выходил из дома, садился в грузовичок и куда-то уезжал, а мама плакала в своей комнате. Не единожды я слышал, как она уговаривала бабушку Сару вселить в отца хоть немного разума.

– Что-то гложет его изнутри, – слышал я ее разговоры по телефону и выходил во двор поиграть с Бунтарем, потому что мне больно было видеть, как переживает моя мать.

Отец, по-видимому, решил страдать в одиночку, не перекладывая ни на кого свою муку.

И конечно, этот сон, один и тот же. Он повторялся две ночи подряд, затем следовала одна спокойная ночь, а потом сон приходил снова; после этого шли три спокойные ночи, а затем эта мука длилась семь ночей кряду.

«Кори? Кори Маккенсон?» – шептали мне негритяночки в белых платьях под ветвями обгорелого дерева без листьев. Их голоса были тихими, как шелест крыльев летящих голубок, но в этом шепоте слышалась такая неотступная настойчивость, что страх молнией пронзал меня. Этот сон повторялся вновь и вновь, и каждый раз в нем проявлялись новые детали, словно видимые мной сквозь запотевшее стекло: позади четырех негритянок возвышалась стена из темного камня с окном, стекла которого были выбиты, осталось лишь несколько зазубренных осколков. «Кори Маккенсон?» Откуда-то издалека доносился тихий тикающий звук. «Кори?» Тиканье становилось все громче, и во мне поднимался непонятный страх. «Кор…»

На седьмую ночь мне в лицо ударил свет. Сквозь сон, все еще застилающий мне глаза и сознание, я разглядел перед собой родителей.

– Что за шум тут был? – спросил отец.

– Ты только посмотри на это, Том! – потрясенно проговорила мама.

На стене, как раз напротив кровати, виднелась выбоина. На полу валялись шестеренки часов и битое стекло, стрелки на циферблате показывали два девятнадцать.

– Я понимаю, что время иногда летит, – заметила мама, – но будильник стоил недешево.

Они списали это происшествие на последствия употребления мексиканской энчилады [20] Энчилада – кукурузная лепешка с начинкой, запеченная или обжаренная под острым соусом, национальное мексиканское блюдо. в горшочке, которую мама приготовила на ужин.

Вскоре события начали обретать форму и наполняться смыслом, в котором угадывалось и предначертание судьбы, и место действия. Я же пока пребывал в полном неведении, как, впрочем, и мои родители. Точно так же ничего не ведал о близящемся несчастье водитель грузовика из Бирмингема, каждое утро доставлявший согласно своему графику прохладительные напитки сначала на бензозаправочные станции, а потом в продуктовые магазины. Как по-вашему, что-нибудь изменилось бы, если бы водитель грузовика провел лишнюю пару минут в душе тем утром? Если бы ел яичницу не с беконом, а, к примеру, с сосисками? Или если бы я бросил Бунтарю палку еще один, лишний раз, прежде чем отправиться в школу? Изменило бы это хоть что-нибудь в ткани грядущих событий?

Будучи полноценным кобелем, Бунтарь, когда приходила пора, убегал из дома бродяжничать. Доктор Лезандер не раз предлагал нам удалить у него «хозяйство», после чего его пыл к странствиям должен был ослабнуть, но отца даже мысль об этом приводила в содрогание, да и меня совсем не радовала подобная перспектива. Короче говоря, наш Бунтарь так и остался нестерилизованным. Маме не нравилось, что псу целый день приходится проводить взаперти, поэтому большую часть времени он лежал на крыльце, к тому же движение транспорта на нашей улице никогда не было оживленным.

Итак, сцена для действия была готова. И трагедия не заставила себя долго ждать.

Тринадцатого октября, придя из школы, я обнаружил, что отец вернулся домой раньше обычного и явно дожидается меня.

– Сынок, – начал он.

Это слово и тон, каким оно было сказано, означали, что случилось что-то ужасное и непоправимое.

Отец довез меня на нашем пикапе до дома доктора Лезандера. Дом стоял на трех акрах обнесенной штакетником земли между Мерчантс-стрит и Шентак-стрит. На зеленой траве перед домом паслась на солнышке пара лошадей. С одной стороны дома была устроена собачья площадка с конурой, с другой – сарай. Аккуратный двухэтажный белый домик доктора Лезандера имел математически выверенную прямоугольную форму. По подъездной дорожке мы попали на задний двор, где над черным ходом висела табличка с надписью: «Пожалуйста, привяжите ваших животных». Оставив там пикап, мы поднялись на крыльцо, и отец потянул за цепочку звонка. Через минуту дверь открылась и миссис Лезандер заслонила собой проход.