Юлия Верёвкина - Девятый круг. Ада

Катя молчала. Она делала иногда попытки вернуть его себе, но он раздражённо отмахивался: «Ты же видишь, я занят. Я вот тебе не мешаю». И она тихо заворачивалась в плед в углу дивана и всё смотрела в равнодушную спину. Иногда, так же молча, гладила в кухне. Она могла приготовить пустую картошку или сделать пиццу, сварить пельмени или испечь торт – Максим одинаково благодарил, вставал из-за стола и шёл в комнату, к своим фотоаппаратам, камере, компьютеру…

А иногда он уходил. Уходил, потому что – мужик, потому что имеет право попить пива с друзьями. А Кате оставалось смотреть в окно на холодный двор и разглядывать папки художественных фотографий, которые делал Максим.

Иногда Катя тоже уходила. Максим думал, что к подругам, и это не раз служило аргументом: «Я же тебе ни слова не говорю». Но Катя гуляла одна. Ей никто не был нужен. Она ходила по старому парку, непопулярному среди молодёжи: слишком заросший, заброшенный, лишённый примет цивилизации в виде палаток с пивом или закусочных. Зато здесь длинными, уходящими за грань видимости аллеями тянулись клёны, которые осенью всем изобилием и горечью золота шептали что-то про другую жизнь. И она чувствовала себя героиней старого фильма из тех, где ещё можно было быть одинокой, хрупкой и молчаливой. Она прокручивала в голове вымышленный клип и будто видела себя со стороны: серое небо, листья – или лужи – под ногами, и она одна бредёт неизвестно куда и зачем. Иногда ей становилось пронзительно, отчаянно тоскливо; она тогда проходила шесть километров до ближайшего бара и заказывала себе бокал вермута – но только если был свободен столик у окна, из которого видно фонтан. Бегущая девушка с разметавшимися гипсовыми волосами всё пыталась и не могла выскочить из небольшого грязно-белого бассейна, с бортиков которого её расстреливали четыре высоко взлетавшие струйки воды.

Кате нравились собственные немодные причуды, и она могла, глядя в окно, целый час цедить этот бокал за покрытым клеёнкой столиком. Равнодушный бармен иногда предлагал ей добавки; она всегда отказывалась. Как алкоголь, в ней бултыхалось жгучее желание убежать куда-то, резко поменять каждый поворот своей жизни – но хмель проходил, а тоска отступала глубоко внутрь. Катя вставала, расплачивалась и уже торопливо, ссутулившись и засунув руки в карманы, шла на остановку, садилась в первый троллейбус и ехала домой, прикидывая, что купить к ужину.

И пусть она весь день представляла себя в старом французском фильме, пусть передумала о всех городах, эпохах и человеческих характерах, пусть выхватила из внешнего мира что-то интересное или прекрасное – дома был вечно занятый Максим, менявший объективы.

Однажды Катя во время такой прогулки купила альбом и баночку с тушью – скорее просто по наитию, чем по осознанному решению. Она спрятала их в пакет между курицей и луком-пореем, а вечером, когда Макс ушёл, попыталась рисовать. Она хотела, чтобы всё было красиво: включила музыку, какую любила, приглушила большой свет и, устроившись под торшером, сделала несколько осторожных штрихов. В ней скопилось столько всего, что могло вырваться в прекрасные линии, – но рука подвела. Мазки были беспомощными, нелепыми, ужасно одинокими и напоминали детские каракули – но если в исполнении ребёнка они выглядят солнечно, как надежда и улыбка, то сделанные взрослым, вызывают лишь недоумение и жалость. У Кати задрожали губы. Она отшвырнула альбом и разрыдалась. То, что сидело внутри, не хотело выходить, будто надеялось задушить её неотступной тоской. Забившись под одеяло и выключив свет, она убеждала себя, что не всё сразу, что надо научиться… Но сколько ни предпринималось новых попыток, рука всё не слушалась. Линии так и оставались беспомощными, несчастными калеками.

Максим был из тех ребят, которых все любят. Такие легко сходятся с людьми: мужчины их уважают и говорят: «нормальный парень», а женщины обожают, восхищаются, в разговоре разводят руками: «Ну, Макс есть Макс…». Ему везде были рады, куда бы он ни пришёл. Он везде приходился к месту. Хоть раз видели его, казалось, все в городе – на работах друзей и знакомых, друзья знакомых, знакомые друзей… Его звали на праздники даже те, кто знал его лишь шапочно, – просто потому, что его присутствие было гарантом веселья. И правда: с Максимом не скучали. Он ухитрялся сказать что-то умное, с девушками держался дружественно, но успевал в шутливой форме пригоршнями рассыпать комплименты – небрежные, но остроумные и запоминающиеся. В общем, для Макса были открыты все двери. Директора городских телекомпаний предлагали ему зарплаты одна другой больше, когда он выбирал, куда идти работать. Он был профессионалом, видевшим кадр, едва переступив порог помещения, – и бесконечно обаятельным. Если ему случалось проспать, или забыть про что-то, или даже проигнорировать пожелания начальства, ему это охотно прощали. Он с лёгким пренебрежением слушал коллег, боявшихся нарушить заведённый на студии порядок: для него самого как будто не существовало ни режима работы, ни дисциплины, ни каких-либо иных обязательств, и среди других операторов и журналистов он шествовал со снисходительностью языческого бога, которому предлагают принести жертву на его собственном алтаре.