Алексей Смирнов - Пешком и проездом. Петербургские хроники

Хозяин гипнотизировал его, словно удав. Отрабатывал навык и готовился к приему.

Центр Танатотерапии, еще не открывшись, постепенно распространяет свое влияние на всю округу.

В магазине, что неподалеку, работают и хозяйствуют мрачные соплеменники Директора. В конфетном отделе – типа Вэнэра, в колбасном – типа Гурген.

Продали мне колбасу под названием «Ностальгия По Молочной».

Что нужно добавить в колбасу, чтобы птицы и звери шли от нее прочь развратной походкой?

Похоже, что этот Центр будет пользоваться бешеной популярностью, потому что его открытия ждут не дождутся и усердно готовят себя в клиенты. Об свежевыкрашенную стенку уже расколошматили не только шампанское, но и многое еще. Кое-что не разбилось, лежит целое.

Шесть баночек из-под боярышника, которые катком не раздавишь, выстроились в чинный ряд. Видимо, непроизвольно случился предсмертный пир.

У нас водились коммунальные соседи по фамилии Кудряшовы. Маменька Марья Васильевна и ее дочка Наташа, на большого любителя. Марья Васильевна была деревенских корней, не умела читать и работала сторожем в «яслив», будучи естественным клоном бабуси из фильма про операцию Ы. Вспоминала свою молодость, как ехала на телеге:

– А парень-то мне говорит: ты штаны надела? А я ему: нет. Вдруг он мне: а не боишься, что надует? А что я понимаю, еду дальше. Чего он такое говорит, думаю.

Это она потом пересказывала докторские речи, про которые у меня уже где-то было: «У тебе, кудряшова, вся перепенка хрящой затянувши».

А у Наташи, когда подросла, образовались кавалеры. Один любил ее деструктивной любовью, опасной для жизни имущества. Она уже давно посоветовала ему вернуться на переделку в материнское лоно, а на двери так и хранился отпечаток его пролетарской пяты. Он бил пятой, но дверь отворялась наружу. Прошло много лет, а отпечаток все был.

Марья Васильевне наливала Наташе перед обедом рюмочку для аппетиту. Это не прошло бесследно, и Наташа стала из Кудряшовой – Редькиной, привела домой мужа-сережу. Я был свидетелем их помолвки.

Наташа, обогащенная семимесячным животом, сидела на лестничном подоконнике. Глаза ее сузились в блаженные щелочки. Жених стоял на коленях, упершись лбом в лоно, так как подозревал, что ему туда тоже нужно, на переделку, но лоно уже было занято постояльцем – столь же несовершенным, как выяснилось потом. Все надо переделывать вовремя. По лестнице плыл предсвадебный сиреневый туман, в котором угадывалась летучая версия Агдама.

О содержании объяснения я догадался позднее. Он, сволочь, сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться. Годом позже она заволокла его в ванну, пустила холодную струю, сунула под струю его голову. Из наташиного рта вырывался свист пополам с цитоплазмой:

– А говорил, что вместе пиво пить будем! вместе!…

– Не надо шею, – горестно мычал Сережа Редькин.

Еще Наташа готовила пищу. Тарелка с какими-то овощами в муке простояла на кухонном подоконнике месяц, наполнила кухню миазмами, и у моей маменьки лопнуло терпение.

Она смахнула тарелку с овощами и мукой на пол.

Потом принесла наташиного кота Джерри и потыкала егойными лапами в муку, как будто это он разбил и наследил. Для достоверности она походила джерриными мучными лапами и по своему столу.

Наташа пришла, увидела и восклицала в итоге: «Ах, Джерри! Ах, шалун!»

Потом она пафосно взрыкивала: «Джерри! Мы с тобой одной кров и – ты и я!…»

Ее народившемуся младенцу бабушка Марья Васильевна самолично распрямляла гнутые ручки и ножки под песню «Коля, Коля, Николай, сиди дома, не гуляй». Она знала, о чем поет, ибо в народных песнях – великая мудрость. Коля потом, благодарный бабушке за инвалидность, сидел бы дома послушным мальчиком и действительно не гулял. Но моя маменька, проходя мимо, успела вмешаться и остановить бабушку, о чем потом сильно жалела.

Потому что Коля вырос в молодого человека по кличке Фарш. И несколько раз ограбил мою маменьку. На пару с братом, который тоже не очень удался, потому что созрел в сортире, когда его мама спала там, набираясь сил для отхождения плодово-ягодных вод.

Потом братья привели в квартиру всю окрестную наркомафию, и пришлось уезжать. Раскаиваясь и терзаясь сохранностью ножек. Были, конечно, и другие причины с ними расстаться. Я ведь тоже был не подарок. И простейшие, когда им приходилось оправдываться и огрызаться, указывали моей маменьке на сложнейшее, то есть на меня и на мои художества. Это была недопустимая ситуация. Мне, может быть, тоже следовало выпрямить ручки и ножки. Но у меня бабушка работала педиатром, исключено.