Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла. Private Hell

– Я хочу выступить уже на Хэллоуин, – сказал он спящему Максу, но тот ничего не ответил.

Они по-прежнему спали в одной кровати, только всегда между ними лежала гитара, как символ целомудренности, словно меч, что клали рыцари в свои постели, гарантируя тем самым неприкосновенность дамы.

Не раздеваясь, Герман рухнул на кровать, прислонившись щекой к холодному грифу гитары. «Хоть кто-то меня понимает».

– Почему ты никуда не пошёл? – спросил Макс, просыпаясь.

– Я вдруг упал посреди дороги и понял, что это нога судьбы отвесила мне пинка.

– Больно было?

– Не очень, просто судьбоносно.

Герман лежал, закинув руки за голову и глядя в потолок. Казалось, что он смотрит в ночное небо или изучает фигуры облаков, но уж точно не пялится в старую побелку. На его лице играли тени многих улыбок.

– Знаешь, меня стали пугать люди, – сказал Воронёнок. – Я смотрел на этих угрюмых похмельных мужиков, менеджеров с лицами манекенов, женщин, потерявших всякую привлекательность, детей с отпечатками дебилизма на лице. Я понимал, что я не хочу быть, как они. Именно этим летом я сделал правильный выбор – посвятить свою жизнь полностью музыке. Вокруг меня великое множество «не таких, как все», у них это пройдёт, у них это временно. Я буду музыкантом, чтобы продлить свою юность. Я хочу, чтобы весь мир сошёл с ума, услышав мою музыку. Я не дам серости поглотить меня.

Весь день они провели в музыкальной комнате. Герман сочинял новые гитарные партии, и Максу они нравились. Ещё ни один человек не мог передать с такой точностью музыку, звучавшую в его собственной голове. Герман умел подбирать на слух, в этом и было его главное достоинство. Макс мог слушать его часами. Герман играл на всём сам. Потом он долго сводил записи: гитара, бас, синтезатор, сэмплы барабанов. Голос Макс записал не с первой попытки. Петь в микрофон оказалось непривычно и странно.

– Ты не думай, что это великая музыка, – сказал Герман. – Просто домашнее баловство. Помогает составить примерную картину нашей задумки. Я хочу видеть за каждым инструментом человека, хочу видеть лицо. А здесь получается слишком много меня.

– Но давай прослушаем окончательный вариант.

– Давай.

Песня лилась монотонными волнами, напоминая ночную реку, в которой отражаются звёзды. Однотонный бит, сочная линия баса, яркое гитарное соло, разбавляющие откровенно готическое звучание, и клавиши, создающие звук органа. Голос Макса вился змеёй меж камней, источая яд и сладость.

Эта песня была про опиум, немного провокационная и больная, и в то же время трогательная и сексуальная.

Макс не смог удержаться, чтобы не подпеть собственному голосу.

– Блин, я не знаю, почему так, но мне самому нравится эта песня, – сказал он, раскидываясь на полу. Ему казалось, что он втягивает песню в лёгкие, стараясь насладиться всем её смертоносным ядом. Такое случалось с ним крайне редко, практически никогда.

– Я бы что-то ещё подправил. Но уже когда дело до нормальной студии с хорошей аппаратурой дойдёт, тогда и исправлю. А в целом она мне тоже нравится – как хороший набросок, в котором можно увидеть корни шедевра, – вздохнул Герман, затягиваясь своим опиумным «Джеромом».

Запах этих сигарет смешивался со звуками песни, осаждаясь в мозгах.

Макс выглянул в коридор и понял, что уже стемнело. Весь дальнейший вечер прошёл на кухне в тишине и сиреневом дыме. Город оживал огнями. Дождь стекал по сознанию тонкой барабанной дробью. Они пили остывший с утра чай, пока Элис не принесла пиццу из ресторана внизу. У всех троих настроение было заворожено-сказочным. Она попросила послушать песню, и ей впервые это позволили. Макс же решил не пускать больше в свой мозг эти звуки, чтобы они не успели опостылеть вконец.

– Так вот почему ты сегодня не пошёл в универ? – спросила она у Германа.

– Да, и не только по этой причине. Свинцовое небо, мёртвые вороны, адский холод. А в целом, мне просто лень видеть эти застиранные лица людей вокруг. Мне осточертели их разговоры. Я тоже сру каждый день, но я же не говорю об этом.

– В смысле? – спросила Элис, на всякий случай отставляя от себя пиццу.

– В мире так много бытовухи. Её больше, чем хотелось бы. И разве что став принцем небесного замка, можно огородить себя от неё. Я тоже хожу за хлебом, пью кофе, ношу джинсы, но я совсем не считаю нужным об этом говорить, а уж тем более писать. Это так низко. Словно у них нет больше ничего в голове и за душой.