Олег Айрашин - Камуфлет

Чёрта с два! Совсем не в слове закорючка-то. Да, слово имеет значение – но как примета. Вот отыщу истинное – и книга выйдет полновесной. В конце концов, можно выехать на спецсредствах Академии. Нет, костыли для разума – не уважаю. Конечно, комплекс; но у кого их нет?

Кстати, об Академии: давно не заглядывал. И ведь сказывается: тает вера, тает. Да, странные дела… Год пропустишь – и уже сомнения: а существует ли она, Академия-то? Или так, морок едва уловимый?

Вовремя подвернулась эта командировка в столицу. Очень вовремя.

Неужто удар «Тойотой» способен мозги прочистить? Будто глаза открываются: вот-вот гнетущая задача разрешится. Откуда предчувствие? Да не раз бывало: думаешь о нерешённом – и внутри возникает музыка. И вослед – катарсис. Сейчас звучит Брамс, Третья симфония. И часть тоже третья – аллегретто.

Итак, поднимаюсь по Театральному проезду к Лубянке. Светит нежаркое августовское солнце, внутри волнами качаются нежные звуки скрипок.

Обожаю Третью Брамса, не всю, а именно аллегретто. И вот сейчас поёт внутри. Решение рядом!

На Лубянке не был лет двадцать. Надо же, пустота в центре площади: раньше возвышался памятник Дзержинскому. А теперь только клумба.

И ничего не сохранилось? А что за скверик в начале Новой площади? Какой-то стенд…

«За годы террора в Москве по ложным политическим обвинениям были расстреляны 40 тысяч человек…»

Господи, целый городок. И не в далёкой Сибири, а прямо в столице. Куда же трупы-то девали? А, вот. Сначала хоронили на кладбище Яузской больницы, затем на Ваганьковском. Потом стали сжигать. Но Донской крематорий – далеко не Освенцим, и с 1937-го снова закапывали (слово хоронить здесь неуместно) на двух секретных полигонах НКВД. Ну, страна!

Присесть бы куда; а, вот – две лавчонки. Даже не лавочки, а железные остовы, покрытые кузбасс-лаком. Сиденья отсутствуют. Ну да, поставь настоящие скамейки – тут же окурков набросают. А так – не рассидишься.

Опустился на правую. Во-от он – Самый Высокий Дом: «Отсюда всю Колыму видать», говаривали в прежние времена. Девять этажей, верхние глухие; гордый шпиль, часы с чёрными стрелками.

Что-то поменялось, случилось важное. Вот он! Я узнал его, узнал сразу. Но откуда же появился? Да ведь ясно же: о т т у д а. Столь ослепительно белая шевелюра могла быть только у одного человека. Яркие, как снег, волосы, плюс Дом – таких совпадений не бывает. Точно, он. Белый.

Он собирался нырнуть в подземный переход. Я чуть не закричал – через всю площадь. Куда пропал? А, зашёл в книжный, «Библио-Глобус». Можно не спешить, никуда мой знакомец теперь не денется.

Белый был из той жизни. Насыщенной страстями, голодной и счастливой. Где чуть не все девчонки были восхитительны и желанны. Рубль был деньгами, а доллар – преступной мечтой. Где обычный обед – три пончика-два чая; а три пива-два гарнира – обед воскресный. Та жизнь длилась долгие четыре года и вместила едва ли не б ольшую часть моего века.

Встретиться с Белым хотелось давно. Не потому, что мы были друзьями: именно с ним, Белым, были связаны яркие моменты той жизни. Смотри-ка, ни разу не произнес: Толя, Толя Ратников. Тогда мы не звали друг друга по именам.

Интересно, а меня он узнает?

Но вот Белый вышел из книжного. Куда же теперь? Впереди лишь небольшие магазинчики. Так, открыл дверь…

Ага, он же увлекался холодным оружием: штыки, кинжалы, сабли. А здесь торгуют золингеновскими ножами. Подождём.

Десятки лет ту жизнь почти не вспоминал. Но стоило увидеть однокашника – картина проявилась.

А что вытворял Белый с финским ножом! Атрейский способ он демонстрировал по выходным, когда почти все обитатели сваливали из общаги. Кроме нас двоих обычно оставались Корчём, Шплинт и Тилибом. Выйдя в длинный коридор, на всякий случай стучали в ближайшие комнаты.

Изюминка заключалась в технике метания. Не только рабочая рука – всё тело в миг броска напоминало змею, а ещё больше – кнут. Роль кнутовища играли ноги, до бедер, а корпус и рука набирали разгон по возрастающей.

– Теоретически, – изрекал Белый, – скорость может быть и звуковая. Лимитирует прочность руки. А реально – двести метров в секунду.

Кто-то спросил: можно ли увернуться?