Антон Чижъ: Камуфлет

Антон Чижъ

«Стало быть, терпение лопнуло, мля. Ну, в самом деле! Торчишь пнем у всех на виду, а господин хороший уже третий час не изволят явиться. Да за такие муки, какой синенькой, красненькой не отделаться. Даже двумя. Нет, пора честь знать. Все, ни минутки более, вон, и лошадь умаялась, на пекле жарится, животину сгубить недолго».

Так, а по правде грубее, шевелил мозгами штатный извозчик столицы Российской империи за номером И-853, а по паспорту, которого у него отродясь не водилось, и вовсе Никифор Пряников.

Что стряслось? А то и стряслось, что без полицейской власти не подсобить. Собрался мужик поутру денежку заработать, а тут на тебе — сплошь убытки. Обманул бес проклятый! А еще виду благородного! Как хотите, а в Петербурге никому верить нельзя. Все норовят соскочить, не заплативши, иль сунут медяк за серебро. Сплошь обиды трудовому народу.

Истощив причитания на круп лошаденки, Никифор натянул вожжи и, угостив затомленное животное соленым словцом, поворотил. Под тяжестью груза колеса скрипели жалостным поем, как жизнь Пряникова. Отъехав от вокзальной площади, направил оглобли он к известному всей округе двухэтажному зданию.

Опора полицейской власти на одной двенадцатой части Петербурга пребывала в плачевном небрежении. Будучи глубоко окраинным, Первый Выборгский не заслужил начальственного внимания, отчего фасады обшарпались, потолок дежурной части пошел расписными пятнами неизвестного происхождения, лавки истерли до полного неприличия, а каждый, кто попадал в неприветливые стены, ощущал в воздухе этакую мадеру, что хоть была воля — сразу сбежал без оглядки. Участок пропах невообразимым замесом портяночного пота, мокрой шерсти и засаленных кастрюль. Кого хочешь, проберет.

Впрочем, дежурный чиновник Амбросимов так обвыкся к атмосфере присутственного места, что не думал искать лучшего, а душевно терзал муху на листке прошения, покрывавшего новый уголовный романчик Грина «Рука и кольцо» (75 копеек за том). Как вдруг дневной покой, оглашаемый храпом отловленного бродяжки и смутным эхом воплей из «сибирки», грубо нарушил хлопок двери.

Амбросимов сонно подъял подборок. Очам его предстала заранее отвратительная фигура извозчика, которая, заломив шапку, громко выражала нужду. По опыту титулярный знал: пользы от этого народа не дождешься.

— Что шумишь, мерзавец? — с беззлобной ленью проговорил он. — Докладывай четко, не мельтеши, а то не понять, каша у тебя во рту, что ли. Ты говоришь великим языком, на котором сам Пушкин Альсан Сергеич изволили выражаться, рожа твоя неумытая!

Никифор приблизился к стойке и, эдак картинно положив руку на сердце, излил свое горе абракадаброй неподражаемого наречия, пересыпая речь чем-то вроде «мля» и «тыкс» и какими-то уж совсем диковинными словесами.

Напор пришлого басурмана был отчаянный. Волей-неволей, пришлось усилить слуховой аппарат до степени слов. Амбросимов стал понимать и даже завязывать звуки в осмысленные предложения, несмотря на жару и твердое желание бросить все и скорее забраться в дачный гамак с графинчиком рябиновой настойки.