Артем Тихомиров: Русская готика

– Иди, – сказала мать.

Олег помчался на кухню, встал на колени на стул и потянулся к полке с кисточками. Он взял все три. Две больших и широких и одну узкую. Кисти были новыми, мягкими. Жестяные ободки на них ярко блестели.

Отец погладил его по голове, и Олег раздулся от гордости. Он знал, что мать смотрит на него из окна. Гораздо позже Олег понял, что она ревновала, и каждый такой жест мужа, по ее мнению, делал расстояние между ней и ребенком все больше. Мать ничего не забыла, наверное, до самой своей смерти. Олег никому об этом не рассказывал, даже тете Ирине.

В тот день они вдвоем одолели целую стену. Отец отлил краску в большую пустую жестянку из-под селедки и показал Олегу, как пользоваться маленькой кисточкой. Некоторое время отцова рука водила его рукой, но потом отец сказал, чтобы Олег работал самостоятельно. Он и работал, сидя на корточках и водя кистью вверх и вниз, снимая потеки. Не забывал и возвращаться к тому, что сделано, и следить за непрокрашенными участками. Олег поглядывал на отца в ожидании одобрения, но тот был погружен в свои мысли; похвалил он его только однажды – и этого хватило, чтобы мальчик ощутил себя счастливым. Отец сказал, что все правильно. Через час появилась мать.

– Собираетесь сделать перерыв? Я пожарила картошку.

Олег не хотел отрываться, но отец предложил сделать перерыв, и он, конечно, согласился. При этом уловил кислый и ядовитый взгляд матери. В шесть лет не очень понимаешь, что означают такие гримасы. Проглотив свою порцию картошки с луком и кусками мяса, Олег снова выбежал во двор и устремился к сараю; рядом с краской бродил их черно-белый кот Лобзик, награжденный этой собачьей кличкой в честь пса, который был у отца в детстве. Олег отогнал Лобзика ногой. Кот зашипел. Жить ему оставалось недолго.

Уходя спать в свою комнату, Олег стал свидетелем сцены между отцом и матерью. Основная часть осталась для него за кадром, но мальчик успел заметить, как мать влепила отцу пощечину. Звук получился громкий. Отец стоял, потирая щеку. Олег помнил, как закрыл дверь и в сумерках пошел к кровати; он ткнулся в ее край животом, ничего не видя от слез, и ждал продолжения. За стеной протопали отцовские ноги, и хлопнула входная дверь.

Он плакал и сейчас, не понимая, что с ним случилось.

с чувством, что его затягивает в водоворот, он ничего не мог поделать, и каждый раз, когда мать говорила что-то отцу, стараясь, что ее не услышали, у него все внутри обрывалось. Может быть, виной тому вопросы, которые он задавал? Но что же плохого он спрашивал? Когда умер отец, Олег считал, что это его вина

Олег плакал, сидя на кровати. Комары пищали у него над ухом. Что-то надвигалось, теперь он нисколько в этом не сомневался; недвусмысленный шорох костей достиг крешендо и стал стихать, но Олег больше не мог терпеть. Он оделся, подхватил инструменты и ключ от дома тети Ирины и вышел во двор.

Они были отвратительными, эти разложенные на письменном столе листы. Безжизненные куски бумаги, от которых не было никакого толку. Наталья смотрела на них, обхватив себя руками за плечи.

На ней была доставшаяся от мамы шаль крупной вязки, похожая на сеть, и в ней Барышева всегда чувствовала себя эксцентричной женой какого-нибудь рыбака. Странная ассоциация, но, впрочем, вполне нормальная. Для нее. В атмосфере этой квартиры работалось свободней, чем на старом месте, но здесь не было прежнего вдохновенья. Доказательство тому – эти пять листов распечатки с пьесой, над которой Наталья работала уже три недели и думала, что ей не суждено ее закончить никогда. На прежнем месте – та квартира не нравилась мужу потому, что в ней не было того, о чем он мечтал, – Наталье писалось труднее по многим причинам, но зато энергия так и фонтанировала из нее. Успевай только переносить слова в компьютер. Сейчас, заимев такие апартаменты – мечту любого писателя – она затосковала; письмо потеряло силу и смысл. Бесил в том числе и вид из окна. Новостройки, «элитное жилье», безлико-правильное, глянцевое, будто чисто вымытый общественный туалет.

Наталья предпочитала занавешиваться шторами, чтобы этого не видеть, но даже полумрак не поднимал ей настроения. В комнате был широкий пушистый ковер, роскошный, но уютный диван, два кресла, письменный стол и компьютер. Книги, еще не разобранные полностью, так и лежали в двух больших коробках, с одной еще даже не содрали скотч.

Наталья подумала, что может вскоре возненавидеть свой новый рабочий кабинет. Распечатка с началом первого действия пьесы была тому свидетелем. Пять мертвых листов текста. Намертво закрытых от нее, напоминающих заколоченные окна. Такого у Натальи еще не было, даже с теми двумя романами, которые она уже написала.