Наталья Иртенина - Ракурсы

– Джок, почему бы тебе не стать неопознанной летающей тарелкой? – разбавил монолог приятеля Лохматый, который, видимо, уже выплыл со своего нижнего этажа.

– Тарелкой? Зачем тарелкой?… А хоть бы и тарелкой. Что я, не могу, что ли, стать тарелкой? Запросто.

Он встал и вышел из комнаты, а чуть погодя вернулся с обеденной тарелкой в руке, с цветочками по краю. Поставил на стол, сел и вперил в нее долгий взгляд. Я тоже смотрел на тарелку, наблюдая, как в керамической поверхности прорастают синие незабудки и лиловые колокольчики и тянутся вверх, к пяти маленьким солнцам, подвешенным на крючьях люстры. И скоро, я и сам не заметил как, стебельки цветов росли уже из меня самого, из моих белоснежных, с одной грубой трещиной, краев. Я стоял в центре стола, и мне был непривычен такой низкий рост. По правде говоря, хотя тарелка эта и называется глубокой, мне было как-то мелковато. И кроме того, совершенно нечем было шевелить, да и дышать я-тарелка не умела. Я испугался, что задохнусь, и хотел сказать об этом остальным, чтобы мне протянули руку помощи, но оказалось, что протягивать ее некому. Как и у меня, рук не было ни у кого. Первым подал голос лохматый Митька.

– Эй, я же не просил меня тарелкой делать. Джок, это твои штучки? Сделай меня назад!

– Как это я сделаю тебя назад? Я всего лишь маленькая тарелочка, я ничего не умею. У меня трудная судьба – в меня все время наливают какую-то горячую жижу, потом бросают в грязную мойку, и все равно на мне всегда остаются жировые отложения.

– Секундочку, амиго, – заговорил тот, который ругал ренегата Аттала III. – Как это мы втроем можем быть одной и той же тарелкой? Не постигаю!

– Вчетвером, – поправил я не вполне мужественным голосом и мрачно добавил: – Вот так и становятся одержимым бесами.

– Мерзавцы, прекратите религиозную пропаганду, – сказала та часть тарелки, которая была Митькой. – Не плюйте в душу светом немеркнущим. Тут проблема конкретная. Надо, мужики, разбегаться. Я не могу делить свою личную жизнь с вами троими. Еще подумают, что мы геи.

– Кто б еще разъяснил, как трахаются тарелки.

– У меня идея. Надо хлопнуться об пол.

– Думай, что говоришь. Тогда нас уже будет не четверо, а десятка два. Разного калибра.

– Позвольте мне, – сказал я.

– Не томи, вежливый.

– Нам нужно каждому сосредоточиться на чем-нибудь своем. Кому что нравится, предположим. Тогда тарелка уйдет на задний план и, если повезет, больше не вернется.

– А мы вместе с ней не уйдем?

– Полагаю, нет. Мы останемся.

– Устами, как говорится, младенца, – вздохнул бывший подданный Аттала III.

И все принялись сосредоточиваться.

Не знаю, как другие, а у меня получилось сосредоточиться настолько, что голова моя едва не пошла вразнос – потому что сосредоточиться я пытался не на чем-нибудь, а на силе собственной мысли. Когда в черепной коробке у меня ураганом просвистели прямо-таки дремучие ветры, а Вселенная вокруг окрасилась в блевотные тона, мне пришлось спешно умерить силу своей мысли и сконцентрироваться на чем-нибудь менее грандиозном.

Через какое-то время я внезапно обнаружил, что тарелкой в результате всех моих усилий я быть перестал – но теперь меня вообще не было в комнате. Я стоял за окошком и шумел на ветру зеленой листвой. Дышалось привольно. Ростом я был с четырехэтажный дом, а руки, раскоряченные в стороны, росли у меня в явном избытке. Я принялся было считать их, но сбился на втором десятке. Мне стало весело и захотелось проказничать. Я решил немного попугать моих случайных и, скорее всего, одноразовых товарищей и поскреб зелеными пальцами по окну митькиной квартиры. Я скреб, стучал, бил и царапал по стеклу, пока не удовлетворился эффектом: дурным удивлением на бледных рожах Митьки, Джокера и Аттала III. Потом я просунул лапу в открытую форточку и потянул ее со зловещим видом к Митькиной шее, душераздирающе шелестя при этом листьями. Митька не выдержал, сполз с кресла и на четвереньках бросился наутек.

Мне стало безумно смешно, и, наверное, от сильного хохота вся моя листва с шорохом обтряслась с меня, после чего я уже целиком ввалился в комнату, умудрившись не разбить при этом стекла.

Эта игра в превращения начинала мне нравиться. Новые ракурсы привели меня в состояние тихого, мечтательного экстаза. После дерева под окном я испробовал еще несколько обличий: стола, настенных часов, мухобойки, валявшейся в углу, а напоследок какая-то могучая сила, тряханув меня так, что извилины мои заплелись в косички и я откуда-то и обо что-то грохнулся, – так вот, эта могучая сила вознесла меня, как я догадался, на вершину меня-эволюции, и я осознал себя – кем бы вы думали? все равно не догадаетесь, – Террористом № 1 в мире. Моя террористская сущность тут же потребовала радикальной реализации своих потенций, но я не успел ничего сделать. Игра внезапно закончилась, как будто в один миг упал занавес и отсек меня от всех моих воплощений. Осталось лишь четкое ощущение невыполненности чего-то – я чувствовал, что у меня вдруг появилось какое-то предназначение, но в чем оно состояло и что мне надлежало сделать, я не знал. Предназначение зудело где-то внутри меня, и я испытывал острое желание изблевать его из себя, избавиться от него любым способом. Только я тогда еще не понимал, что сделать это можно, лишь до конца исполнив свое предназначение – и только так, как это нужно тому, кто вложил его в тебя.