Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Он долго ждал троллейбуса. А может быть, десять минут. Он сильно продрог. И вот, когда троллейбус показался из-за поворота, Тимофеев услышал за спиной мужской голос.

– Эй, уважаемый.

Он обернулся. Два милиционера, один совсем молоденький, с наглым лицом, и второй, старше и выше первого на две головы, с тяжелым взглядом страдающего запором человека, глядели на него с интересом.

– Чем могу быть полезен? – спросил Тимофеев, удивившись такому повороту событий.

– Предъявите ваши документы.

– У меня их нет. Видите ли, – развел руками Тимофеев, – выскочил в спешке из дома, вот и… забыл.

– Он забыл! – подмигнул товарищу молоденький.

– Встаньте, уважаемый, возле стенки, – указал старший коп. – И расстегните плащ.

– Зачем?

– Давай-давай, мужик, без разговоров, – грубо процедил младший коп, хлопнув его по плечу.

Тимофеев повиновался. Прижавшись спиной к стеклянной раме, ограждающей остановку, он распахнул плащ. Милиционеры тщательно обыскали его, вытащили из кармана кухонный нож. В их взглядах читалось усталое удовлетворение, словно они увидели то, что ожидали увидеть.

– Гляди-ка, еще один забулдыга, – хмыкнул молодой. – Берем, сержант?

– Вы ошибаетесь, – растерялся Тимофеев. – Я вовсе не…

– Что же ты, уважаемый, всегда гуляешь с ножом в кармане? – спросил старший коп. – А пуговицы от плаща дома забыл?

– Вы не понимаете, – попытался возразить Тимофеев. – Я не бродяга, я только…

– Степаныч, он нас дураками обозвал! – повеселел молодой хам. – Не понимаем, говорит, мы ни черта!

– Бери голубчика. Там разберемся, – сказал Степаныч.

Тимофеев поднял руку, протестуя, но удар дубинкой в пах, а затем по голове развеял все его возражения.

В полубессознательном состоянии – кажется, его били ногами, а потом волокли под руки, кажется, он вяло сопротивлялся, – Тимофеев в конце концов очнулся в камере. Он находился в сыром помещении подвального типа, где по стенам, испещренным непристойными надписями, стекали капли воды, где пахло плесенью, а в грязном толчке что-то копошилось, где в раковине был оторван кран, и невозможно было открыть воду. Черные точки, назойливо рябящие в глазах, вращались все медленнее, пока Тимофеев приспосабливался к своему новому состоянию, лежа на жесткой скамье. Все тело жутко болело, он чувствовал себя совсем старым и лежал, боясь пошевелиться, чтобы не вызвать новый приступ боли. Скомканный грязный плащ, который, по-видимому, с него сорвали, валялся в углу кучей тряпья.

Ему было паршиво.

Медленно-медленно он пошевелил рукой, затем приблизил руку к лицу. Осторожно ощупал свою физиономию. Правый глаз опух и почти закрылся. Губы ссохлись и покрылись коркой – должно быть, разбиты в кровь. Тимофеев со вздохом уронил руку на грудь. И вскрикнул от испуга – вместо тяжести железного значка пальцы нащупали дыру. Дыра в рубахе. Моментально забыв о боли, не думая ни о чем, кроме значка, он вскочил с нар и затравленно огляделся по сторонам. Где может быть значок? Он встал на четвереньки и заглянул под нары. Он обошел камеру несколько раз, обшарил все углы, поискал под плащом, заглянул в раковину и даже в унитаз, от одного вида которого его затошнило. Он шарил в карманах, выворачивая их наизнанку, он разулся до носков и обследовал пустые ботинки, словно значок каким-то диким образом мог туда завалиться. Размазывая по лицу слезы отчаяния, он схватил плащ и стал трясти его в надежде, что значок мог оказаться за подкладкой.

Ничего. Значок испарился. Должно быть, обозленные менты в драке оторвали его и вышвырнули. Сквозь безобразные прутья решетки показалась луна, ядовито подмигивая Тимофееву желтым глазом. Он осиротело опустился на нары, поджав под себя ногу, и впал в ступор. Скорчившись в немом горе, его тело в темноте было похоже на большую куклу-манекен, брошенную в спешке беспечным ребенком. Ощущение безысходности, тоски и бессилия окутало его сердце плотным саваном, сквозь который никакие другие чувства не в состоянии были пробиться. Он долго сидел, дыша сквозь стиснутые зубы, то ли грезя, то ли бодрствуя, пока саван не покрылся паутиной трещин, через которые, подобно сорной траве, просочилось новое ощущение. Тело вдруг стало покалывать все сильнее и сильнее. Сотни иголок выпустили стальные жала, пробуя его плоть на вкус. Ему стало жарко, кожа горела огнем. Тимофеев вскочил со своего ложа и подошел к умывальнику, подергал за трубу. Черт, ни капли воды! Кожа продолжала гореть и вдобавок начала чесаться. Вскоре зуд стал нестерпимым. Тимофеев яростно скреб себя под мышками, расчесывал грудь, терся спиной о стену.