Олег Овчинников: Ушелец

Больше в пустоте не было ничего.

Все верно. Прежде всего, Картину следовало перевернуть. Потом – смотреть. «Нравиться»…

Я взял ножницы и скотч и послушно отправился в обратный путь. Я боялся обернуться. Мне почему-то казалось, что пустота ползет следом за мной, лижет мои пятки, пробует на вкус.

И эти странные звуки с той стороны, где раньше была прихожая – они тоже пугали меня, заставляли ползти быстрее. Там что-то очень громко стучало, а иногда раздавался такое противное металлическое жужжание, которое, по моему представлению, способна издать только бензопила.

Впрочем, откуда мне знать, как жужжит бензопила?

Близился к завершению последний этап работы.

Я отматывал от катушки полосы скотча длиной в два с половиной метра, отрезал их ножницами и аккуратно наклеивал на черный квадрат. Я старался покрывать его ровным слоем скотча, полоса к полосе. Это давалось мне нелегко, но я ведь уже делился с вами своими соображениями по поводу легких побед…

По мере того, как грохот и жужжание со стороны прихожей усиливались, росло и мое беспокойство. Я старался работать как можно быстрее и, как результат, делал это все хуже и хуже. Полосы ложились уже не так ровно, наползали друг на друга, собирались в складки. Последняя из них буквально связала меня по рукам, когда я в спешке попытался приклеить ее не той стороной.

Как бы то ни было, я успел закончить работу за несколько мгновений до того, как раздался страшный грохот в прихожей и топот нескольких пар бегущих ног заполнил собой гулкую пустоту коридора.

Время вышло!

Собрав воедино все силы, какие еще оставались в моем изможденном теле, для последнего, прощального рывка и умоляя бога сохранить мне сознание хотя бы на ближайшие несколько секунд, я поднялся на ноги, удерживая за углы огромный черный квадрат, и поднял его вместе с собой, перед собой, над собой – на вытянутых руках.

Вы будете смеяться, но во время этой операции я старательно зажмуривал глаза. Не хотел портить впечатления.

И открыл их только тогда, когда вновь уложил квадрат на пол, перевернув его черной стороной вниз. Уже не квадрат – Картину!..

Открыл и увидел…

Да, передо мной был явно не Малевич! Далеко не…

На картине шагал Марк.

На фоне розовеющего на востоке неба спешно дотлевали угольки замешкавшихся звездочек. Придорожные сосны, те, что за ночь от страха успели ощетиниться, выпустив наружу грозные иглы, теперь успокоились, втянули их назад, уменьшив до приличествующих размеров. Холодный ветер, под утро спустившись с предгорий, задул, зазмеился вдоль тропинки, догнал Марка, спрятался в складках его плаща, разметал в стороны непослушные седые космы, не обделив, однако, вниманием и обильную проплешину на затылке старика. А старик шагал, не замечая ни заигрываний ветра, ни невинной прелести зарождающегося нового дня, не глядя по сторонам, не оглядываясь назад, и, кажется, не сильно даже интересуясь, что ждет его впереди.

Я потянулся вперед и коснулся полы его плаща в том месте, где красовалась наспех заштопанная прореха, появившаяся после позавчерашней стычки. Не оборачиваясь, Марк нервным движением оттолкнул меня.

Я не удивился. И не обиделся. И не сказал ни слова. У него была масса оснований повести себя именно так.

Тогда я просто выждал, когда Марк отмеряет десять шагов по тропинке, а подошвы его сандалий вдохнут жизнь в двадцать пригоршней дорожной пыли, и побрел следом за ним, стараясь сохранять дистанцию между нами неизменной.

Тропинка причудливо изгибалась, петляя между невысокими холмами, и я послушно петлял вслед за ней, отбивая неслышную медленную дробь, а на душе было на удивление спокойно и легко. Поскольку я не сомневался, что когда-нибудь – и, скорее всего, довольно скоро – Марк перестанет дуться на меня, и тогда он сначала остановится, а потом обернется ко мне и, скривив толстые губы в усмешке, пробурчит с нарочитой строгостью в голосе: «Ну, чего встал, криворогий? Догоняй! Шевели ушами!.. – И засмеется беззлобно. – Уш-шелец, тоже мне!..»

И все станет как прежде.

ноябрь 1999