Алексей Атеев - Дно разума

– Ты кто? – спрашивает Скок.

– На похороны вот пришли, – отвечает незнакомец.

– На чьи похороны?

– На твои, браток.

– Как это может быть? Ведь я же живой?!

– Очень просто. Ты нас убил, а теперь мы тебя хороним.

– Кого это я убил?

– Многих. Например, меня, Фофана. Я, кстати, первый в списке. Скажи, чем я тебе мешал? Почему ты меня под трамвай затолкал? Я ведь к тебе по-дружески относился, в кабак, по широте натуры, звал… А ты меня угробил.

– И меня за что? – спрашивает другой голос.

– А ты кто?

– Не узнаешь? Я – Николай Табунов. В одной бригаде с тобой работал. Ты меня послал, ну, я с горя и набросился на быка. А я к тебе не со зла приставал, а подружиться хотел.

– Но ведь ты же не умер? – удивился Скок.

– Мне, молодому энергетику, бык мошонку напрочь оторвал. А это, считай, смерть. Как я теперь без яиц жить буду? Кто меня в мужья возьмет?

– Какое ему дело до чужих яиц, – услышал Скок женский голос. – Он только о своих думает.

– Лена?! – изумился он. – Ты-то тут с какой стати?! Ведь ты же жива, здорова…

– Да, жива и здорова. Но то, что ты со мной сделал, – хуже всякой смерти.

– Что я такого сделал?

– Изнасиловал меня, вот что!

– Ты же сама… э-э… дала.

– Так я, как ты выражаешься, тебе, босяку, и дала бы, если бы не колдовство это окаянное.

– Какое колдовство?

– Сам знаешь, какое.

– Ничего я не знаю.

– Не знает он… – вмешался совершенно незнакомый голос. – Все ты знаешь, Юрий Скоков.

– А это еще кто?

– Шофер машины, в которой деньги на фабрику везли. Ты меня с перепугу застрелил, а ведь у меня дети остались. Трое! И все несовершеннолетние. Старший – мальчик. Ему только-только четырнадцать исполнилось. И две девочки-погодки. Восемь и девять лет. Кто их на ноги ставить будет? Ты, что ли? Деньги ему понадобились! Зачем тебе большие деньги, дурак? Работай честно, и все у тебя появится.

– Он честно не может, – сказала Лена. – И ждать не хочет. Ему нужно много и сразу. Потому как он на Гаити желает поехать.

– На Гаити… – принялись хохотать пришельцы. – Ждут его там…

– Погодите, ребята, – узнал Скок голос матери. – Вот вы говорите: убил он вас. Похоже, так оно и есть. Но меня-то он за что на тот свет отправил? Меня – мать родную! Он думал: я про деньги болтать начну…

– Мама… – жалобно произнес Скок. – Мама… Я не хотел.

– Ха, не хотел. Еще и как хотел. Иначе бы ничего не случилось. Мешала я тебе.

– Нет, мама. Это неправда!

– Мешала, мешала… Уж знаю. И не водка меня сгубила, а ты. Так и знай! Теперь, сын, я тебя до самой твоей смерти не оставлю. Являться начну…

– И мы… и мы… – закричали остальные. – Мучить будем, мучить, мучить…

– Глодать тебе душу, – добавила мать. – Пока она у тебя есть.

Сессия в институте закончилась, и теперь свободного времени у Севастьянова было хоть отбавляй. Однако про таинственную монету он вспомнил лишь тогда, когда на глаза ему попался листок из блокнота, на который Вова Пушкарев тщательно перевел ее изображение. Севастьянов задумчиво разглядывал его. Звезда… Надпись… На другой стороне крест и полумесяц и тоже надпись. Все-таки это никакая не монета, а, скорее всего, талисман. Ведь на настоящей монете наверняка имелся бы год выпуска и место, где она отчеканена. А тут ни даты, ни названия страны, ни хотя бы герба… Имеются лишь надписи, похожие на изречения, причем, скорее всего, на латыни.

«Ego te intus et in cute novi» и «Exequatur».

Интересно, что они означают?

Профессор был не силен в латинском языке. Когда-то в молодости он некоторое время учился на медицинском, но кроме слов puer, cranium и penis [Puer, cranium, penis (лат.) – мальчик, череп, половой член] ничего иного не помнил.

Севастьянов извлек из книжного шкафа «Словарь крылатых слов», но там ничего похожего не обнаружилось. В библиотеке института, конечно же, имелись латинские словари, но тащиться туда ради какой-то чепухи не имело смысла. Не проще ли посетить городскую, которая находилась в пяти минутах ходьбы? Севастьянов так и сделал. Он надел рубашку с отложным воротником, легкий летний костюм, ноги сунул в просторные сандалии, на голову нахлобучил соломенную шляпу и двинулся в «храм культуры».

Июль только-только начался. На улице было пасмурно, но парило, как перед грозой. Профессор подошел к агрегату, сверху покрытому полосатой маркизой [Маркиза – легкий, матерчатый навес], под которой сидела толстая краснощекая женщина.

– Налейте стаканчик с сиропом, – попросил он.

Щелкнул рычаг сатуратора, в стакан, пенясь, хлынула подкрашенная сиропом красная водица. Севастьянов напился и мгновенно вспотел. Он вытер лоб и лицо клетчатым носовым платком и медленно побрел вверх, к библиотеке. Газы, сконцентрировавшиеся в желудке, никак не желали успокаиваться, и наш герой принялся икать. Как воспитанный человек, при очередном «ик» он деликатно прикрывал рот ладонью.