Клод Сеньоль - Матагот

Дыхание удалялось по мере моего приближения к нему. Оно словно хотело куда-то увести меня, что-то показать. Оно теряло силу, пронзенное такими острыми иголками боли, что временами вовсе затихало, но поспешно возвращалось и становилось торопливым.

Когда я оказался у окна, набравшись мужества оттого, что дыхание удалялось, я как бы ощутил защиту кирпичной стены и осторожно выглянул наружу.

Двор был пуст. Щедрая луна высвечивала все, что лежало передо мной. Ни задыхающегося человека, ни иного существа не было и в помине.

Я решил, что неведомое существо прижалось к стене.

Рискнул высунуться наружу, все равно что человек, который сознательно просовывает голову в очко гильотины.

И ничего не увидел. У бледно-светлых стен никого не было.

Вдруг у меня возникло ощущение, что существо зависло надо мною вниз головой, уцепившись за водосток, как летучая мышь с крепкими когтями.

Я быстро отступил назад и, признаюсь, лишился бы сознания, донесись оттуда до меня какой-либо звук.

Но именно в это мгновение я услышал иной звук — стон — от навозной кучи, преобразившийся в такое пронзительное мяуканье, что ме ня словно облили ледяной водой.

Дыхание тут же участилось и ринулось на шум.

Оно пересекло двор и пронеслось вдоль стены амбара.

Затем дыхание и мяуканье слились в одно целое — звук был исполнен такой мрачности, словно сопровождал агонию.

Я обреченно вслушивался в дикую музыку непонятной драмы, за развитием которой следил, но не мог ничего объяснить, не видя исполнителей в тридцати шагах от себя.

Я не сомневался, что слышу какофонию безжалостной оккультной трагедии, опутавшей сетями два невидимых существа и обрекшей их на бесконечное страдание.

Заря объявилась на сцене внезапно — я и не думал, что она так близка. Мне казалось, что еще полночь, а было уже семь утра.

Пока бойкие лучи света обклевывали края ночи, стоны боли слабели и вскоре затихли.

Тишина наконец оторвала меня от окна. На моем лице остался след от рамы, к которой я прижимался.

Выжатый до предела, словно сам стонал от боли всю ночь, я попятился и рухнул на постель, как бы желая утонуть в ней до полного исчезновения.

Лежа на спине, я даже не мог уверить себя, что все это просто обычный ночной кошмар, — разум отказался помогать мне.

Вдруг я почувствовал движение в волосах и бег лапок по лицу.

Я не ошибся — это был один из отвратительных жирных пауков, который на паутинке спустился с чердака, где до сих пор царил среди себе подобных.

Я содрогнулся от отвращения, вскочил на ноги и вернулся в реальный мир.

Оглянувшись, я ощутил, что вся моя кожа буквально лопнула на лоскутья — остальные пауки, проскальзывая в щели крышки люка, поспешно спускались вниз, а спустившись, метались в разные стороны. Наткнувшись на дверь, выбирались из-под нее наружу.

Они спасались бегством!

Постель и пол были покрыты сплошным подвижным ковром. Я в свою очередь обратился в бегство, давя паразитов босыми ступнями, из-под которых брызгал холодный яд.

Во дворе я повернулся спиной к заре и принялся высматривать дымок из-под крыши или пламя, решив, что лишь пожаром на чердаке можно объяснить испуг и исход пауков.

Я не увидел ничего тревожного. Но заметил, что из всех щелей в стенах лезла нечисть.

На земле она собиралась в отвратительные когорты и уходила в ночь, в самые дикие уголки леса, прочь от деревни.

Через полчаса в Ардьер не осталось ни одного насекомого.

И тогда две жабы, сидевшие под каменным порогом и служившие как бы ночными консьержками, отправились вслед за пауками; гнусные мешки с гноем сотрясались от страха, прыгая на неумелых, но быстрых лапах.

Вдруг стены кухни, куда я вернулся в отрешенном состоянии, вздрогнули как бы от внезапного объятия — словно все здание зажало в тиски.

Балки затрещали; дверь заскрипела, а пол задрожал так явственно, что я немедля выскочил наружу, опасаясь, что крыша рухнет мне на голову.

Однако ферма уцелела, несмотря на то что ходила ходуном от давления невероятной силы, пытавшейся разделаться со зданием.

Но меня не оставляло ощущение, что мне ничего не угрожает.

Затем под ногами прокатились медленные волны землетрясения. Я пошатнулся — волны стекались к Ардьер, достигали фермы и с силой били по ней.

Кладка в последний раз заскрипела. Послышался оглушительный раскат грома, но он не сопровождался разящей молнией.

Позади меня раздалось призрачное мяуканье, столь агрессивное и одновременно страдальческое, что волосы мои встали дыбом.