Клод Сеньоль: Матагот

— Вы правильно сделали, оставив его там, — назидательно заключила Жанна, — никогда нельзя идти против заклятий, которых не понимаешь.

И направилась к развалинам хлебной печи, приподнятой и расколотой корнями дуба, буквально лопавшегося от крепости и здоровья.

Она попыталась извлечь большой жернов. Потом позвала меня на помощь. Мы перетащили жернов к колодцу и водрузили поверх камня.

— Все это надо зацементировать, — сказала Жанна, хлопая в ладоши, чтобы сбить пыль.

Я не скрыл, что подумал о том же.

При других обстоятельствах сцена показалась бы мне по-детски гротескной, но, признаюсь, я участвовал в ней с убежденностью и тайным утешением, что создаю себе видимость безопасности.

Что касается дыхания и стонов, то они оставили Жанну в недоумении. Я водил ее повсюду, где их слышал, но никаких зримых следов не было, и разгадка не давалась! Даже куча пересохшего навоза не могла спрятать никого, кто мог бы издавать стоны, — это был ковер буквально окаменевшего дерьма.

Жанна ушла, а я долго смотрел ей вслед — она походила на тень от листика, которую солнце гоняет по таинственной шахматной доске.

Разбили ли мы собачье заклятие, замуровав колодец? Удалось ли Жанне изгнать злобного демона, поливая двор литрами святой воды, принесенной в бочонке из-под сидра? Не знаю, но следующая ночь, которой я опасался, протекла как жидкое масло — без малейшего осадка призрачного дыхания.

Ни эта ночь, ни последующие не вызывали дрожи, ничего странного в Ардьер не происходило, а потому через неделю Жанна Леу стала платить мне неверностью.

Теперь она являлась раз в три дня, потом раз в четыре. А через месяц после Собачьей ночи я видел ее лишь по субботам.

Ардьер перестала интересовать Жанну, я лишился компании, но обрел спокойствие и далеко продвинулся в работе, исписывая в день по тридцать страниц, пропитанных безмятежностью природы и вновь обретенным миром в душе.

Близился ноябрь, но упрямое солнце ежедневно нарушало изменчивое настроение погоды в это обычно блещущее фантазией время года. Казалось, что на дворе стоит все тот же Август-Упрямец. Увы, дни становились короче, и я сожалел, что постепенно убывает запас солнечных луидоров, которые мне удалось собрать за многие месяцы, обдирая пламенный слиток во время отлива и прилива бегущих дней.

Затем случилась новая ужасная ночь.

Точное повторение первой!

Я спал, укутав голову нежным воздушным шарфом, едва проколотым свежестью, как в том, что вначале мне показалось дурным сновидением, возникло мрачное дыхание.

Я не сразу осознал его реальность, поскольку оно было громким и четким, требовательным, словно призыв.

Я проснулся, но держал веки опущенными, как бы защищаясь, — тело окаменело в попытке сдержать любое движение, которое может выдать мое бодрствование, а потому мне удалось совладать с диким страхом, затопившим яростно бьющееся сердце.

Дыхание бродило по двору; касалось окна, постанывало и начиналось снова, словно хотело быть услышанным, но я охранял себя от него, как от ловушки.

Сейчас я не ошибался — по двору бродило живое существо. Оно не сдерживало дыхания и не пыталось умерить шум, поскольку должно было испытывать невероятный страх.

Я слышал дыхание отчаяния, но звук был иногда такой угрюмый, что речь могла идти о жуткой и прямой угрозе из потустороннего мира.

Мне вдруг вспомнилась разлагающаяся собака. Но, не чувствуя вони падали и не слыша грохота камней, зацементированных в колодце, я сумел отделаться от мысли об ужасном воскрешении.

Кто же это был?

Я передумал обо всем, что Жанна нарассказала о Брюлемае. Потом дыхание, перешедшее от стонов к злобному сипению, столкнуло меня в глубокую бездну ужаса.

Наконец я открыл глаза и едва приподнял голову. Мне хотелось, чтобы меня по-прежнему считали спящим или — почему бы и нет? — мертвым.

Я глядел прямо перед собой.

Ночь была светлой из-за полной луны. Я видел край ее в прямоугольнике открытого окна.

Никто не наблюдал за мной, хотя «присутствие» ощущалось именно на этом месте.

Я поднял свое тело, отяжелевшее от тысяч затвердевших нервных комков — огромная сеть противоречивых ощущений, сделавших меня пленником своей собственной плоти.

Хотя мышцы едва не сводила судорога, я доковылял до окна как заведенный автомат, подчиненный воле извне. Я мог лишь подчиняться.

Плети дикого страха быстро погружали меня в ужас, и я, буквально опьянев, перестал что-либо ощущать — храбрец без храбрости.