Олег Егоров - Вепрь

— Балбес ревнивый, — улыбнулась Настя, доставая из варежки смятый клочок бумаги. — Мы ведь с детства дружим, Гаврила Степанович. В одну школу ходили. Ну как тут быть?

Кряхтя, Обрубков потянулся за бумажкой, разгладил ее на колене и зачитал:

— «Я к тебе серьезно, а ты меня бросила с городским. Твой до гроба Филимон Протасов. Горючка в бензобаке „Урала“, и в люльке еще канистра есть. Ключ от запора возьми у Чехова».

— От запора? — фыркнул я зло. — Ключ от запора — это касторка. Чехов, как земский врач, просто обязан это знать.

Настя смолчала. Нам обоим было известно, что Чехов, сосед Фильки, часто гонял на Филькином мотоцикле в район, забывая при этом вернуть ключи от гаража.

— Стало быть, Филимон сам себя поджечь содействовал. — Отложив записку, Гаврила Степанович прихлебнул из блюдца остывший чай. — И впрямь, значит, любит.

— Как же! — съязвил я, обуваясь. — Содействовал он, протопоп Аввакум! Тоже еще, девственница Орлеанская! Ключ — в яйце, яйцо — в ларце, ларец — во дворце, а Чехов — в Ялте!

— Не надо, Сережа. Недостойно тебя. — Настя, глянув на меня с укором, вышла в сени.

— Это как понимать, Гаврила Степанович? — обратился я в арбитраж. — Облом покушался на мою священную жизнь из засады, а я еще должен жалеть его, недоумка?

— Филя с отличием восьмилетку закончил, — поморщился Обрубков. — И, между прочим, белку в глаз бьет.

— Это точно! Кулак у него здоровый! — Хлопнув дверью, я вышел на улицу.

Отстреляли мы с Настей две коробки патронов. Со второй коробки я начал попадать.

— Все, — сказал я, опуская ружье. — Работать мне пора. Я писатель, а не альпийский стрелок.

— Ты начал?! — Анастасия Андреевна подпрыгнула от восторга.

— Заканчиваю, — признался я словно бы нехотя. — Первую главу. Синтаксис еще отточить предстоит. И с материалом, конечно, проблема. Детали, антураж — все прописывать надо.

От избытка переполнявших ее чувств Настя повалила меня на снег.

— Из жизни кого рассказ? — оседлав меня, стала допытываться Настя. — Ты прочтешь мне?

— Роман. — Я заерзал на мокром снегу. — Встань. Сама простудишься и ребенка застудишь.

— А ты прочтешь?

Мой джемпер уже намок, и холод постепенно распространялся вдоль позвоночника.

— Как-нибудь. — Я резко выпрямился, отчего уже Настя оказалась в сугробе. — Изменений много вносить приходится. Маркес двенадцать раз в начальной стадии переписывал.

— Ты больше перепишешь! — Она не сомневалась в моих способностях. — Ты сумеешь переписать! Все живое в муках рождается, и его еще вынашивать надо!

Раскинув руки, она лежала на спине и смотрела в пустое небо. Кого она имела в виду? Господа Бога, что ли?

— Не догадывался, что тебя мое творчество так волнует, — проворчал я, стряхивая с джемпера снег.

— Меня твое все волнует! — расхохоталась Настя, барахтаясь в сугробе.

— Ты идешь?

— Меня твое все волнует! — крикнула она так, что Хасан с глухим лаем заметался в сарае.

Обсуждение моих перспектив продолжилось дома.

— Я горжусь тобой. — Собираясь в библиотеку, она не позволила мне и слова вставить. — Нам слава не нужна. «Быть знаменитым некрасиво», правда? Пусть это останется рукописью в одном экземпляре. Глупо тиражировать чудо. Пусть она хранится в нашем семейном архиве, как «Созидатель» моего прадеда Димитрия. Зато ты проживешь не напрасно и оставишь след.

Я сидел на табуретке и тупо смотрел на лужицу, оставленную Банзаем в жестяном поддоне для дров. В лужице плавали щепки. Банзай прожил свою жизнь не напрасно. Гаврила Степанович кряхтел в своем кабинете, поскрипывая пружинами раскладушки. Его одолел приступ радикулита. Подобные приступы случались периодически. Тогда он оборачивал свой торс теплой попоной и старался поменьше двигаться.

— Я покажу тебе! — Взволнованная Настя с азартом увязывала в чистый полотняный отрез кубик сала с картофелинами в серых мундирах. — Ты будешь заинтригован! Прадед мой слыл чудаком, но писал удивительно как! А материал для романа в библиотеке подберешь — там у меня и Джек Лондон, и Сетон-Томпсон, и даже Брем… Ты ведь о животных сочиняешь, я знаю. Сколько сейчас?

— Половина черного, — отозвался я, наблюдая, как она заворачивает означенную часть хлеба.

— Опаздываю! — Мою оговорку она не заметила. Отправляясь в усадьбу, Настя и прежде брала с собой подобный сухой паек. Она, как я давно обратил внимание, сама ела крайне редко, но спрашивать, зачем он ей, полагал бестактным. Теперь же и сам понял: беременные женщины испытывают внезапные приступы голода.