Герберт Уэллс - Экзорцист. Лучшие мистические рассказы

– Полностью согласен, – холодно отозвался я. – Впрочем, ты запоздал с соболезнованиями. Чтобы я поверил в твое раскаяние, тебе следовало бы уйти и больше никогда не попадаться мне на глаза.

– Я доказал его иначе, – проговорил он, – правда-правда. У меня, знаешь ли, тоже есть совесть, хотя, честно говоря, я ею нечасто пользуюсь. Но в этот раз, когда я обдумал, что произошло, голосок внутри меня шепнул: «Поступай, как знаешь, старина, с этим человеком, беси его и выпихивай хоть до посинения, но работу его не трогай. Этой работой он добывает себе кусок хлеба…»

– Да, – прервал я его, – а после сказанного мною на пароходе – о том, что я с тобой сделаю, когда мы будем на равных, тебе хочется, чтобы я пожил подольше. Прекрасно тебя понимаю. Любому станет страшно при мысли о жалкой участи, которая тебя ждет, когда мой дух возьмется за дело. А ведь я уже его тренирую.

– Эх ты, жалкий смертный! Да от тебя смех берет! Нашел чем меня напугать! А что мешает мне тоже взяться за тренировки? Тренироваться можно и вдвоем – да хоть бы и втроем. Еще немного, и я пожалею, что постарался тебе помочь в этой истории с рукописью.

Меня охватило смутное предчувствие новой беды.

– Что? – нервно спросил я.

– Я говорю, я уже раскаиваюсь, что постарался тебе помочь в истории с рукописью. Признаюсь, сочинение – особенно стихов – для меня адский труд, и мне жалко себя: столько труда потратил, чтобы написать материал взамен размокшего, а в ответ одна черная неблагодарность.

– Не понимаю, – встревожился я. – О чем это ты?

– Я написал и отослал в газеты, где тебя печатают, полдюжины стихов и рассказов.

– Какое же это имеет отношение ко мне?

– Большое. Тебе поступит гонорар. Я подписал их твоей фамилией .

– Т… ты… ты… ты… что сделал? – завопил я.

– Подписал их твоей фамилией. Самое длинное – сонет «Углепогрузчику». Думаю, на целых шесть журнальных страниц, не меньше…

– Идиот! – крикнул я. – В сонете не бывает больше четырнадцати строк!

– Ну как же, бывает, – спокойно возразил призрак. – В том твоем сонете – больше четырех сотен. Еще я написал катрен «О Бессмертии», длиной три страницы – без ложной скромности, в жизни не читал ничего забавней. Отправил в «Уикли Методист».

– Боже, Боже, Боже! – простонал я. – Катрен на три страницы!

– Да. – Призрак преспокойно закурил одну из своих чертовых сигар. – А вся слава достанется тебе.

В моей душе вспыхнул луч надежды, и я зашелся смехом.

– Они поймут, что рукопись не моя. В редакции «Уикли Методист» знают мой почерк.

– Это точно. – И призрак обратил в прах все мои надежды. – Вот поэтому я позаботился узнать, какой ты пользуешься машинкой. Мой катрен отпечатан на машинке той же фирмы.

– Но письмо – сопроводительное письмо к рукописи? – ввернул я.

– Ну, с этим совсем просто. Я отпечатал его на той же машинке, на тонкой бумаге и в конце скопировал на просвет твою подпись. Все будет хорошо, дружище. Никто ничего не заподозрит.

Бросив взгляд на призрачные часы, извлеченные из призрачного кармашка, мой недруг исчез, а я остался наедине с горем, подобного которому не знал всю свою жизнь. Из-за призрака я потерпел крах как член общества, как лектор, а во время морской поездки просто как человек со здравым умом, а теперь он нацелился в самую уязвимую точку – мои литературные амбиции. Я не мог успокоиться, пока не прочитал тот самый «трехстраничный» катрен «О Бессмертии». Зная своего недруга как пошляка, я не сомневался: под моим именем появился опус, за который мне, даже в самом безразличном и беззаботном настроении, будет невыносимо стыдно. Утешало лишь одно: и его стихи, и машинопись, и скопированный им автограф так же призрачны, как он сам, и соответственно так же недоступны глазу большинства окружающих. Вскоре, однако, я убедился в тщетности этой надежды; на следующее утро мне на дом принесли дюжину пакетов от лучших «потребителей» моей продукции с сентиментальной писаниной этого… этого… Ладно, ни в одном языке не найдется пристойного слова для его обозначения. Чтобы подобрать подходящий к случаю эпитет, мне пришлось бы изучить арийский язык – ну, или Киплинга. Все подробности, все мелкие детали говорили о том, что внутри возвращенных пакетов находятся плоды моего творчества. В верхнем углу конвертов были обозначены мои фамилия и адрес. Почерк ничем не отличался от моего, хотя я в жизни не делал этих надписей. Толстенные рукописи, судя по виду, были набраны на моей пишущей машинке и снабжены подписями, которые я не отличил бы от своей.