Диана Удовиченко - Эффект преломления

– А этих? – угодливо переспросила Дорка, указывая на Агнешку с Пирошкою.

Графиня пренебрежительно хмыкнула:

– Кому нужны старухи? Да и кто-то же должен мне прислуживать.

– А ну-ка, быстро пошли! Слыхали, что госпожа приказала?

Дорка, словно овец, погнала девушек вниз. Била запоздавших. Несчастные, не понимая, за что их наказывают, плакали и дрожали.

– Молчите! Молчите лучше, не доводите до греха!

В подвале было сыро и промозгло, где-то капала вода. Ни тюфяков, ни соломы – лишь гнилое тряпье на полу.

– Сидите тихо! – Дорка впихнула служанок в каземат, захлопнула за ними дверь, повернула ключ в замке. – Молчите, не плачьте, не жалуйтесь, и тогда, может быть, останетесь живы.

Вечером приехали дочери. Веселые, счастливые, каждая с семьей, свитой, служанками. А муж Анны, Николаус Зриньи, еще и любимую гончую с собою в бричке привез.

Эржебета, как полагалось доброй хозяйке, стояла на крыльце дома. Только радушия не было на ее лице.

Анна с Катериной побежали к матери, ласкались, целовали белые щеки. Неласкова была Эржебета. Смотрела хмуро, цедила слова сквозь плотно стиснутые зубы.

– Видать, помешали ей дочки-то, – шептала Агнешка. – Развлечься хотела графинька наша, для того и девок столько взяла.

– А сейчас со злобы уморит их всех в подвале, – подхватила Пирошка. – Хоть так потешится.

– Посмотри, мама, на внуков, – ластилась Анна. – Вот старшенький мой, Ференц, в честь отца назван. А вот – Эржебета. Она похожа на тебя, мамочка!

– Грязная кровь, дурное семя, – бросила графиня, едва взглянув на миловидных детей.

Развернулась и ушла в замок. Дочери переглянулись.

– Мама не изменилась, – грустно проговорила Катерина.

– Но она все равно наша мама, – сквозь слезы ответила Анна. – Что ж, будем терпеть, сестричка. Душевный недуг не излечивается…

Казалось, вскоре Эржебета успокоилась. Она по-прежнему ходила на грязи, только теперь ее сопровождали дочери. По вечерам вся семья собиралась за большим, богато накрытым столом, и тогда в обеденной зале звенел веселый смех.

– Хохочут графья, – говорила Агнешка. – Жрут все. А девки-то там небось голодные.

– Три дня и три ночи уж, – вздыхала Пирошка. – Не от голода помрут, так от сырости косточки их сгниют.

День уходил за днем. Казалось, графиня и не вспоминает о запертых служанках.

Однажды, теплым вечером, когда Эржебета уже собиралась ложиться спать, в комнату вбежала Дорка, рухнула на колени:

– Простите, госпожа! Я недосмотрела!

Графиня вопросительно приподняла бровь:

– Девки?..

– Все… мертвы… – задыхаясь, вымолвила служанка.

В комнате раздался тихий смех Черного человека.

Бешено взвизгнув, Эржебета рванула с гвоздя на стене плеть. Взмахнула с силой – сыромятные ремни загуляли по голове, плечам, лицу Дорки. Била без разбору, не боялась искалечить виновницу. Когда рука устала, отшвырнула плетку, тихо сказала:

– Иди теперь, убирай там.

Окровавленная Дорка поднялась, пошатываясь. Утерла с лица струйки крови:

– Как убирать?

– А как проворонила – так и расхлебывай! – зарычала Эржебета.

Дорка больше не посмела возражать, поклонилась и, пятясь, вышла из комнаты, утирая подолом кровь. Люта графиня. Ну да понять можно. Ее, Доркина вина. Спасибо, жива осталась. Что же делать с покойницами? Добрела до ямы с известью, которую приготовили для побелки замковой стены, но еще не успели загасить.

Засыпать. А когда плоть отойдет от кости – зарыть потихоньку в лесу…

Так она и сделала. И еще неделю, пока семьи Зриньи и Хоммонаи, ничего не подозревая, развлекались на отдыхе, Дорка прятала по ночам покойниц. Трех сбросила в замковый ров, наполненный жидкой грязью, остальных по очереди закапывала в лесу. За это время раны от графской плетки покрылись струпьями, руки разъело едва не до кости, даже рукавицы не спасали, а волосы и одежда, казалось, навсегда пропитались трупной вонью. Но Дорка выполнила приказ госпожи. Похоронив последнюю девку, упала на четвереньки, давясь рвотой. Дорого стоит господское доверие…

Прошло две недели. Ночи становились все холоднее, да и днем солнце уже грело слабо. Сезон грязевых ванн подходил к концу. Приятным ясным вечером, когда воздух, казалось, звенел от чистоты, Николаус Зриньи доехал до опушки леса на коне, оставил его под присмотром слуги, а сам отправился на прогулку по лесу со своей гончей. Чуть позади, чтобы не мешать хозяину, плелись сопровождавшие его лакеи.

Собака носилась от дерева к дереву, делала стойку, лаяла на белок и птиц. Николаус улыбался собачьей радости, и на душе у него было спокойно.