Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]

Этот голос обладал такой силой, что Марк почувствовал, как толчками уходит ужас, а перья превращаются в свинец. Он сделал шаг вниз, но опомнился и, насколько мог, вернул контроль над собой.

— Спускайся.

Теперь голос звучал ближе. Под отцовской доброжелательностью он таил волевую сталь.

— Я вас знаю! Вас зовут Барлоу! — крикнул Марк.

И побежал.

В передней ужас охватил его с новой силой, и, не окажись дверь открытой, он мог бы пробить ее насквозь. Он кинулся во весь дух по дороге — очень похоже на того давнего мальчика Бенджамена Мерса — туда, к городу, к сомнительной безопасности. А разве не может король вампиров погнаться за ним еще и сейчас?

Он свернул с Брукс-роуд и бросился напролом через лес, с плеском свалился в ручей, выкарабкался в кустах на другом берегу и, наконец, оказался на собственном заднем дворе.

Он вошел через кухонную дверь и заглянул через порог в гостиную, где его мать с написанной на лице большими буквами тревогой держала телефонную трубку.

Она подняла глаза, увидела его, и облегчение волной прошло по ее лицу.

— Вот он, пришел…

Она положила трубку, не дожидаясь ответа, и встала навстречу сыну. Увидев, что она плачет, Марк огорчился больше, чем мог предположить.

— О, Марк… где ты был?

— Пришел? — крикнул сверху отец. Его голос предвещал грозу.

— Где ты был?! — мать взяла его за плечи и встряхнула.

— Я упал, когда бежал домой, — пробормотал Марк.

Больше сказать было нечего. Определяющая черта каждого детства — отчуждение. У взрослых нет слов для детских печалей и детских восторгов. Мудрый ребенок понимает это и подчиняется неизбежным последствиям.

Кто считается с последствиями, тот больше не ребенок.

Марк добавил:

— Я не заметил времени. Оно…

И тут спустился отец.

Темнота перед рассветом понедельника.

Кто-то скребется в окно.

Он проснулся без малейшей задержки, без промежутка дремы и неуверенности в окружающем. Безумие сна и безумие пробуждения оказались потрясающе одинаковы. Белое лицо в темноте за стеклом было лицом Сьюзен.

— Марк… впусти меня.

Он встал. Пол холодил босые ноги. Марк задрожал.

— Уходи, — сказал он без всякого выражения. Он разглядел, что она одета в ту же блузку и брючки. «Хотел бы я знать, — подумал он, — что делают ее родители? Может, вызвали полицию?»

— Это не так уж плохо, Марк.

Глаза ее казались плоскими и обсидиановыми. Она улыбнулась, показав зубы, блеснувшие между бескровными губами. — Даже очень приятно. Впусти меня, и ты увидишь. Я тебя поцелую, Марк. Я зацелую тебя всего так, как твоя мать никогда не целовала.

— Уходи, — повторил он.

— Рано или поздно кто-то из нас доберется до тебя, — сказала она. — Нас теперь гораздо больше. Пусть это буду я, Марк. Я… я так голодна, — она попыталась улыбнуться, но улыбка превратилась в гримасу, от которой у него, казалось, похолодели даже кости.

Он поднял крест и прижал его к окну.

Она зашипела, будто ошпаренная, и отпустила оконницу. Секунду тело висело в воздухе, став туманным и нечетким. Потом исчезло. Но прежде он увидел — или подумал, что увидел, — на ее лице горестное отчаянье.

Ночь снова была спокойной и тихой.

«Нас теперь гораздо больше…»

Мысли Марка обратились к родителям, спавшим сейчас, не подозревая об опасности, и ужас вгрызся в его внутренности.

«Кое-кто знает, — говорила она… — или подозревает».

Кто?

Писатель, конечно. Ее дружок. Мерс его зовут. Он живет у Евы. Писатели много знают. Это наверняка он. Марк пойдет к Мерсу раньше, чем она…

Он замер на пути к постели.

А если она уже?

В тот же воскресный вечер отец Кэллахен нерешительно вошел в больничную палату Мэтта Берка без четверти семь по Мэттовым часам. На столе и на одеяле валялись книги, некоторые из них — ветхие от старости. Лоретта Старчер не только открыла библиотеку в воскресенье, но и привезла книги сама. Она явилась во главе процессии из трех больничных служителей, загруженных по уши. Удалилась она почти в гневе: Мэтт отказался объяснить ей смысл такого странного подбора книг.

Отец Кэллахен смотрел на учителя с любопытством. Тот выглядел потерянным, но не так заметно, как большинство прихожан отца Кэллахена, которых он навещал при сходных обстоятельствах. Священник давно заметил, что известие о раке, болезни сердца, инсульте сначала воспринимается больными как своего рода предательство. Если уж ближайший друг — собственное тело — может так сильно подвести, теряешь почву под ногами. Следующая мысль обычно бывает такой: такого друга не стоит беречь. Однако ему не откажешь от дома. Из-за невозможности разрыва дело кончается ссорой и постоянной внутренней враждой.