Стивен Кинг - Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]

Вдруг он пошатнулся и чуть не упал, слабо тряся головой. Кажется, он впал в какой-то транс. Чувство слежки усилилось. Он взглянул на небо и испугался — так мало там было света. Освещенным оставался только верхний этаж Марстен Хауза. На часах десять минут седьмого. Господи Иисусе, за целый час он бросил в яму только полдюжины лопат земли!

Майк взялся за работу, заставляя себя не думать. Земля уже не стучала, крышка гроба скрылась из глаз, и почва осыпалась по сторонам бурными ручейками, доходя уже почти до замка.

Он бросил еще две лопаты и остановился.

До замка?

Да зачем, во имя Бога, ставить замок на гроб? Они что, думают, кто-нибудь захочет внутрь? Надо полагать, так. Не воображают же они, что кто-то попытается выбраться наружу…

— Брось на меня таращиться, — сказал Майк Райсон вслух и вдруг почувствовал, что у него в горле застрял комок и наполнило внезапное желание бежать, бежать прочь отсюда, бежать всю дорогу до города! Ему понадобилось огромное усилие, чтобы подавить этот порыв. Чепуха! С кем такого не бывает, если работаешь один на кладбище. Как в дрянном фильме ужасов — засыпать землей двенадцатилетнего мальчишку с широко открытыми глазами…

— Бог мой, да прекрати же! — закричал он и бросил дикий взгляд на Марстен Хауз. Теперь освещенной оставалась только крыша. Было четверть седьмого.

Он яростно взялся за работу, стараясь ни о чем не думать.

Но впечатление слежки все усиливалось, и каждый раз лопата казалась тяжелее, чем в предыдущий. Крышка гроба была теперь совсем засыпана, но форма еще угадывалась.

Ни с того ни с сего в голове у него заскользили строки католической молитвы за умерших. Он слышал, когда обедал у ручья, как Кэллахен произносил ее. И беспомощные крики отца мальчика тоже слышал.

«Помолимся за нашего брата Господу нашему Иисусу Христу, который сказал…»

(«О отец мой, снизойди ко мне».)

Он остановился и тупо взглянул на могилу. Тени близившейся ночи уже сползали в нее, как стервятники на падаль. Могила оставалась глубокой. Ему ни за что не зарыть ее до темноты.

«Я — воскресение и жизнь. Верующий в меня будет жить…»

(«Повелитель Мух, снизойди ко мне».)

Да, конечно, глаза открыты. Вот почему он чувствует слежку. Карл пожалел на них клея, и они распахнулись, и мальчишка Гликов смотрит из гроба. С этим надо что-то делать.

«…любой, кто верует в меня, никогда не претерпит смерти вечной…»

(«Я принес жертву тебе. Левой рукой я принес ее».)

Майк Райсон вдруг прыгнул в могилу и принялся как безумный раскапывать ее. Лопата быстро ударилась о дерево, и тогда он упал на колени на гроб и стал бить по замку лопатой. Удар, еще, еще.

В ручье уже пели лягушки, и два или три коростеля начинали кричать в лесу.

Семь пятнадцать.

— Что я делаю? — спросил он себя. — Бога ради, что я делаю?

Он стоял в могиле на коленях и пытался понять это, но что-то из глубины мозга побуждало Майка спешить, спешить — ведь солнце садилось.

Успеть до темноты.

Он поднял лопату и изо всех сил ударил по замку. Раздался треск. Замок сломался.

Секунду он сохранял последние проблески рассудка. На небе сияла Венера.

Потом он тяжело дыша выкарабкался из могилы, лег ничком на землю и потянулся к крышке гроба. Нашел скобу и потащил за нее. Крышка поднялась, скрипя петлями именно так, как он воображал себе, и открывая сначала только розовый сатин, потом руку в темном рукаве, потом… потом лицо.

Дыхание Майка остановилось.

Глаза были открыты. В точности, как он знал заранее. Они сверкали недоброй жизнью в последнем умирающем свете дня. В лице не было смертной бледности, щеки, казалось, пылали румянцем.

Он попытался оторвать свой взгляд — и не мог.

— Иисус… — пробормотал Майк.

Последний краешек солнца скользнул за горизонт.

Марк Петри занимался фигуркой Франкенштейна в своей комнате и слушал разговор родителей в гостиной внизу. Они купили старый фермерский дом на Джойнтер-авеню, который когда-то отапливался центральной кухонной печкой. Ходы тепловой вентиляции служили теперь другим целям. Они прекрасно проводили звук.

Хотя родители разговаривали на другом этаже, они с таким же успехом могли обсуждать Марка и под дверями его комнаты.

Как-то, поймав Марка за подслушиванием у замочной скважины — ему было тогда только шесть лет, — отец сообщил ему старую английскую пословицу: не слушай под дверьми — всегда будешь раздосадован. Это означает, пояснил отец, что тот, кто подслушивает, всегда слышит о себе что-нибудь неприятное.