Клайв Баркер - Тьма

– Тебе всегда надо еще хуже сделать?

– Хуже быть уже не может. Ешь печенья, – сказала она Алексу.

Митч отпил кофе. Горький, перекипяченый. Рэндл глянула поверх его головы, продолжая жевать. На клиентов? Или просто на стену пялится?

Алекс подавился крошками печенья и тихо кашлянул. Приоткрыл рот и кашлянул сильнее.

– Алекс?

Рэндл положила свой сэндвич.

– Ты в порядке?

– Хлопни ему по спине, – приказала она Митчу.

И он сделал это, дважды, когда Алекс не перестал кашлять громко и лающе. Люди за соседними столиками начали оборачиваться, все больше и больше, по мере того как Алексу становилось хуже. Он кашлял все громче. Рэндл вдруг вскочила, подбежала к нему, пытаясь поставить на ноги, и Митч увидел первые капельки крови.

– О, черт!

Поздно. Алекс кашлял кровью, разбрызгивая ее вокруг вместе с полупереваренными комками. Рэндл лихорадочно пыталась поставить его на ноги, а Митч с тупым автоматизмом принялся стирать грязь салфетками. Столики вокруг них мгновенно опустели. Громко плакали испуганные дети, вокруг стояли работники «Макдоналдса», но не слишком близко.

– Помоги мне, задница такая! – заорала Рэндл.

Онемевший и парализованный, Митч увидел, как изо рта Алекса вылетел крохотный пальчик, красный, но вполне узнаваемый, и с влажным шлепком упал на стул.

В отчаянии, не задумываясь, что может сделать ему больно, Рэндл потащила его к двери, открывая ее спиной, а изо рта Алекса на плечо Митчу хлестала горячая рвота.

– Ключи давай! Дай мне ключи! – завопила Рэндл. Резко сунула руку в карман Митча; он закинул побелевшего Алекса на заднее сиденье. Машина рванула, Митч ударился виском о рычаг фиксатора кресла и упал на сиденье, а сверху на него шлепнулся затихший Алекс. Митч долго лежал, прежде чем решился спросить.

– Куда едем?

Спрашивать пришлось дважды, чтобы перекричать грохот магнитолы.

Рэндл не обернулась.

– Надеюсь, в том доме ничего нужного тебе не осталось.

Ночь, снова желтые дуги эмблемы. На этот раз они ели в машине, а потом по очереди ходили в туалеты – маленькие, будто шкаф. Дешевое зеленое мыло из диспенсера. Алекс не ел ничего. Он все еще спал.

Ленивый взгляд Рэндл, которая уже не могла сидеть за рулем (слишком устала).

– Поведи ты немного, – сказала она. – Езжай дальше по Десятой, пока не приедешь…

– Знаю, – ответил он громче, чем собирался. Он тоже устал. Руку ко рту поднять стало проблемой. Рэндл порылась в своей сумочке под сиденьем.

Митч приподнял брови.

– У тебя сигарет нет? – спросила она.

– Ты же вроде только блок купила.

Тишина.

– Оставила дома. На туалетном бачке.

И безо всякого предупреждения она начала плакать, прижав руку ко рту. Митч обернулся, оглядывая стоянку, по которой пролетали пятна света от фар, будто толстые неуклюжие птицы.

– Терпеть не могу что-то оставлять, – сказала она. Рука приглушила ее голос, он звучал будто из-под воды. Из тихого и спокойного места, где нет никаких голосов.

– Ты знаешь, сколько я уже эту футболку ношу?

Он не успел понять, стоит ли отвечать на вопрос.

– Пять дней. Вот сколько. Пять долбаных дней в одной долбаной футболке.

– Бро Бридж, – сказал с заднего сиденья Алекс, доверчиво и нежно, как ребенок.

Не оборачиваясь, даже не удостоив его взглядом, Рэндл взмахнула рукой и ударила его тыльной стороной кулака – так, что Митч вздрогнул, глядя на это.

– Ты заткнешься сейчас же, – ровным голосом сказала она, не оборачиваясь, будто не могла посмотреть на заднее сиденье. – Это все, что ты должен сделать. Просто заткнуться.

Митч завел мотор. Алекс тихо застонал, еле слышно, сквозь шум машины.

– Что бы ни было, не буди меня. Плевать, – сказала Рэндл. Сняла футболку через голову и выкинула в окно.

– Рэндл, ради бога! Подождала бы хоть, пока мы поедем.

– Пусть пялятся.

Ее груди, покрытые веснушками, странно смотрелись в зеленом свете приборной панели, будто особенная татуировка, которую видно только при ярком дневном свете. Она положила голову ему на бедро и провалилась в сон. Митч вел машину где-то с час, а потом тихо столкнул Рэндл в сторону.

На заднем сиденье без перерыва шумел Алекс. Шуршание бумаги, влажный запах его слез. Митчу показалось, что ночь поглотила их; если не навечно, то так надолго, что уже не было разницы, видит он что-то или нет. Как в старые добрые времена. Как тогда, когда Алекс ковылял, спотыкаясь, по постеленным вместо ковра газетам и комиксам и его тошнило кровью, запах которой был способен затмить запах белесого голубиного дерьма в старом гнезде. Оно было еще голубинее. Черная грязь, россыпи сгустков, будто карты Таро, на голубой плитке кухонного пола. Не странно ли, что он до сих пор помнит эту плитку, ее цветастый романский узор? Помнит, как помнит свою нервную дрожь и смех Рэндл, полный ужаса: «Мамочка».