Ричард Кнаак - Повелитель крыс

Прежде чем ответить, грифон привел себя в порядок: провел длинными каменными когтями по краям крыльев. Крылья приподнялись, и перед Григорием предстало, пожалуй, самое привлекательное во внешности Фроствинга. Он был почти целиком высечен из серой тусклой глыбы, но передние края его крыльев, ближе к плечам, были вырезаны из какого-то особенного камня — белого, словно кость. Жилы того же камня тянулись по его плечам, пронизывали поверху оба крыла. Когда-то, давным-давно, в том прошлом, о котором Григорий забыл, эта белизна показалась ему снегом, усыпавшим статую, и тогда он прозвал своего мучителя Фроствингом-Снегокрылом. Было ли у грифона другое имя, этого Григорий не знал. Или знал, да тоже забыл.

Он о стольком забыл… и все благодаря этому чудовищу, что теперь охорашивалось, восседая на спинке стула. Наконец Фроствинг провещился:

— Не сидится тебе на месте. Опять переехал… А я думал, тебе в Лондоне понравилось.

В Лондоне ему не просто понравилось. Он по-настоящему полюбил и Лондон, и Великобританию вообще. Но был вынужден бежать оттуда — впрочем, как из любого места, которое успевал полюбить. Наставало такое время, когда Григория начинали мучить вопросы, треклятые вопросы, а кроме вопросов, его толкала прочь от полюбившихся мест извечная необходимость, не позволявшая нигде задерживаться надолго. Перечень покинутых им городов и стран был долог и заканчивался у границ памяти, а память была его больным местом.

Григорий решительно отошел от грифона и направился к бару. Вынул оттуда небольшую бутылку виски, налил полный стакан и залпом выпил, не получив при этом никакого впечатления от крепости напитка. Потребление спиртного было для него пустой тратой времени: сколько бы он ни выпил, как бы ни были крепки напитки, для него все они по воздействию на организм были равны воде. Он не мог напиться, когда от этого зависела его жизнь.

Точно так же он не мог сойти с ума — об этом Григорий всегда искренне сожалел. С какими бы ужасами ему ни приходилось сталкиваться, безумие упорно отказывалось протянуть ему руку спасения. И Фроствинг как-то раз предупредил его о том, что не даст ему улизнуть этим путем.

— Я уехал из Лондона потому, что всегда мечтал побывать в Чикаго, — отозвался наконец Григорий, стоя спиной к своему мучителю. — Слыхал, будто бы это очень красивый город.

— Ну, может, он и был ничего себе — лет сто тому назад, — проворчал грифон. — Когда тут только-только пожар отполыхал. Пожалуй, стоило бы повторить это мероприятие. Пожары — залог чистоты.

Проигнорировав это замечание грифона, Николау налил себе еще виски. Оставалось довольствоваться если не крепостью, то вкусом напитка.

— Ты знаешь, что я тебе скажу. Тебе тут делать нечего.

На протяжении всего разговора и человек, и грифон беседовали на чистейшем, без тени акцента, английском. А в прошлом они переговаривались на безукоризненном итальянском, греческом, китайском, хинди и еще на десятке других языков. Какую бы страну ни посещал Григорий Николау, он мгновенно узнавал ее язык, но платил за это тем, что тут же забывал другие. Имя и фамилия у него были румынские, но поселись он сейчас на северо-восточной окраине Чикаго, где обитали эмигранты из этой страну, он бы путался в румынских словах, как годовалый младенец. О Румынии Григорий знал единственное — что эта страна все еще силилась освободиться от пережитков коммунистического прошлого… ну и еще то, что там, в области, именуемой Трансильванией, по преданию, жил Дракула. От этих обширных познаний Григорию, естественно, не было никакого толка.

Не исключалось также, что Григорий Николау не было его настоящим именем. Фроствинг любил играть в игры с его памятью, так что это имечко могло быть всего-навсего одной из шуток грифона.

Послышался треск разрываемой ткани. От этого звука Григорий чуть было не выронил стакан, посмотрел на руки и обнаружил, что они дрожат. Треск методично разрываемой ткани пробуждал массу воспоминаний. Многие из них были смутными, другие — вполне отчетливыми. Было в памяти Николау много такого, о чем ему хотелось бы забыть, и он был бы совсем не против того, чтобы его истязатель вычеркнул эти воспоминания, но именно поэтому его память их и хранила. Грифон обычно отбирал у Григория как раз то, что было ему особенно дорого, а не то, что приносило ему мучения.

Григорий медленно обернулся к чудовищу. Фроствинг извлек когтистую лапу из обивки стула, оставив на ней четыре длинные прорехи, и обнажил в оскале острые зубы.