Джонатан Кэрролл: По ту сторону безмолвия

Когда я следовал за ней по пути в ресторан в тот первый день, у меня было чувство, что с ее машиной что-то не так. Будто она не снята с ручного тормоза или двигатель вывалился, и Лили отталкивается от земли ногами. Такого рода мелочи. Лили называла это осторожным вождением. Я называл это вождением инфарктника. Такую езду следовало бы запретить законом. Я не мог поверить, что она меня не разыгрывает. Но нет — такова была ее натура, и с того дня мне ни разу не удалось уговорить Лили прибавить скорость. Когда я вел машину, ее все устраивало, с какой бы скоростью я ни мчался. Но когда за руль садилась сама леди Лили, вы возвращались во времена повозок, запряженных волами. Только с рычагом переключения передач вместо вожжей.

Пока мы ехали, Кобб пристально смотрел на меня через заднее стекло. Он напоминал одну из гигантских каменных статуй на острове Пасхи. Время от времени Линкольн оглядывался и махал рукой, но до самого прибытия на место я, пробираясь через Лос-Анджелес в потоке машин, играл в гляделки главным образом со старым псом.

Я их не знал, но оба мне уже очень нравились. Лили умна, и слишком много говорит. Я представил себе, как просыпаюсь рядом с ней, а борзая оккупировала половину кровати. Потом войдет сонный Линкольн и присядет на уголок постели, греясь на солнце, падающем на голубые одеяла. Какая она по утрам? Что они обо мне думают? Увижу ли я их еще, или какая-нибудь случайность все испортит, и я упущу свой шанс? Я был романтиком и верил, что двоим иногда достаточно мгновения, чтобы узнать друг друга и почувствовать друг к другу симпатию. Разве это невозможно? Мне и раньше везло, и потому я верил, что наша встреча не станет единственной.

Снаружи ресторан «Масса и власть» выглядел так неброско и невыразительно, что я сперва принял его за склад. Тут к машине Лили заторопился служитель стоянки, и я понял, что мы прибыли на место. Надо же, вроде склад, а при нем стоянка. Сине-серое блочное здание из шлакобетона; только присмотревшись, вы замечали маленькую оранжево-розовую неоновую вывеску с названием ресторана. Я не против изысканности и стильности, но в Лос-Анджелесе на вас так рьяно стараются произвести впечатление, что частенько выходит тошнотворно и глупо одновременно.

— Прибыли, Макс. Что скажете?

— Не скажешь, что это ресторан. Никаких… э-э-э… фанфар и прочего.

— Ну, видели бы вы его месяц назад! Ни у кого не было фасада лучше. Подождите, пока не познакомитесь с Ибрагимом. Идем.

Служитель трусцой вернулся к нам, и я увидел, что он азиат. Лили сказала что-то, похоже, на том же языке, что и раньше, у музея. Оба улыбнулись.

— Макс, это Ки.

— Привет, Ки.

— Здравствуйте, «Скрепка». Здравствуйте, Макс Фишер.

— Вы меня знаете?

— Ки знает всех знаменитостей Лос-Анджелеса. Так он учится быть американцем. Верно, Ки?

— Да, верно. Я не понимаю ваших комиксов, но вы знамениты, так что они наверняка очень хорошие. Поздравляю. — Он низко поклонился и, не сказав больше ни слова, отвел мою машину на стоянку.

— Что это с ним? — Мы пошли к ресторану.

— То, что я и сказала. Ки — вьетнамец и хочет получить вид на жительство. Он думает, что больше придется по душе в Америке, если выучит имена, американских знаменитостей.

— Самое странное из всего, что я слышат сегодня.

— Не так уж это и странно. Разве есть в Америке что-то важнее известности? Лучше всего — быть знаменитостью, чуть похуже — натворить гадостей и стать притчей во языцех. Идем!

Стоило Лили отворить дверь, как наружу вырвался, словно разряд статического электричества, голос, резкий, с неожиданными модуляциями, срывающийся от едва сдерживаемых эмоций.

— Воображаешь, что ты небоскреб, Ибрагим. Думаешь, у тебя воображение высотой со Всемирный торговый центр. И не мечтай. Один этаж максимум. Кротовина. У тебя мощная антенна, Иб, но все станции ловит с помехами. У тебя есть только энтузиазм да деньги, чтобы купить материал. Кукурузные зерна и масло, а поджарить не на чем — жара нет. Геям положено иметь вкус, парень. У арабов — деньги, у геев — вкус! Благодари Бога, что у тебя есть я.

Эту тираду произнес невысокий смуглый красавец. Он мог бы играть в фильме о населенных выходцами из Южной Европы кварталах Бруклина или об итальянских иммигрантах. Но маленьким ростом и манерой гневно выпаливать одно обвинение за другим он напоминал еще и комика из тех, что рассказывают злые и уморительные истории о себе и своей семье. Он отчитывал другого смуглокожего мужчину, гораздо выше и полнее, с типично арабским лицом. Сейчас на нем застыло замечательное выражение — сочетание любви, досады и наслаждения. Араб внимательно слушал. Судя по его лукавому взгляду, кое-что из того, что ему говорилось, он принимал к сведению, но в основном просто радовался обществу оратора.