Михаил - Московский завет

- Я в воздух палил, чтобы вас случаем не зацепить, - оправдываясь, пробормотал денщик. - Сначала пальнул, а потом еще самокрученную гранату запустил. Так, для острастки, пужнуть чертеняг маненько...

Он подошел к побледневшему, растерявшемуся Ростопчину и, повалясь на колени, протянул кнут:

- Всыпь батюшка от всего сердца, тебе и полегчает…

Архитектурные вкусы и прихоти своего века воистину сродни летописному делу! Читается в них душа времени не хуже, чем в самой подробнейшей биографии. Достаточно беглого взгляда, и поймешь, что император Петр Великий любил дворцы, напоминавшие сошедшие со стапелей суда: вытянувшиеся во фрунт, напряженные, готовые в любой момент поймать свежий ветер, чтобы, сорвавшись с насиженного места, отправиться искать свое счастье в Посейдоновой вотчине у морских чертей.

Вспоминая прошлогоднюю поездку в Италию, с ее лазурным побережьем, где тихие волны баюкают рыбацкие лодки, Ростопчин обмяк и блаженно улыбнулся:

«Хорошая страна Италия, любой Потемкинской деревне фору даст. И жизнь хороша: молись, пей вино и люби. В любой последовательности, точно не ошибешься. Вот и весь житейский устав! А все оттого, что люди не чета нашим, – генерал губернатор припомнил произошедший пренеприятнейший инцидент у французской пекарни. - У нашего брата как запрягать да ехать надо, вечно то кнут сломался, то кучер усрался. Так и живем.»

Федор Васильевич с тоской оглядел опустевшую немецкую слободу. Его взгляд снова зацепился за выглядывавший сквозь тенистый сад дворец Бутурлиных на Яузе. Каждая смена правителя оставила на нем свои следы: так при Анне Иоановне из гордого парусника дворец стал выглядеть как царская конюшня. При любвеобильной Елизавете Петровне он стал напоминать поджидающий веселых гвардейцев бордель. При матушке Екатерине, мечтавшей покорить Европу своей просвещенной монархией, дворец уподобился храму мудрости, а при покойнике Павле Петровиче и вовсе подтянулся в образцовую казарму.

Впрочем, Ростопчину нравились казармы. Правда он не возражал и против парусников, но казарма была чем-то более выверенным и точным, тем же кораблем, только укорененным в землю и с отсеченными излишествами. Вдобавок ко всему в пользу казарм свидетельствовала их независимость от природного своеволия. Здесь не было места ни штилю, ни шторму, ни внезапной течи в трюмах, ни встрече с неведомым чудищем глубин Левиафаном. В казарме круглый год властвовал устав, субординация и подкрепленная шпицрутенами железная дисциплина.

Слегка запущенный по новой романтической моде, сад Бутурлиных принял графскую бричку тишайшей листвой неубранных аллей и неизбывной тоской наступившей русской осени.

В голове Ростопчина отчего-то вновь промелькнула Италия, скользящая по каналу ладья, усатый гондольер на все голоса напевающий популярную песенку Бетховена:

«Пожалуй, стоило тогда на все плюнуть да и остаться в Италии. Пусть весь мир катится кувырком, я за базилику святого Петра уцеплюсь, а в ад не соскользну! – тоскливо подумал граф, наблюдая, как колеса брички безжалостно перемалывают попавшие под них листья. – Нутром чуял, не спасителем Отечества назначит меня император, а всероссийским козлом отпущения! За нелепейшее генерал-губернаторство позволил себя обрядить в шуты гороховые, предводителя дураков! Сто крат было бы лучше утонуть и навеки забыться в итальянской неге!»

Возникавшие видения были упоительны и приятны, хотя и уводили в небытие, как самоубийство римского патриция, когда он одурманенный морфием, в теплой ванне с перерезанными венами убаюкивался песнями небытия.

«Черт знает что! – Собрав волю, Ростопчин решительно прогнал меланхолию. – Наполеон у Москвы, Кутузов драпает без боя, чернь вот-вот взбунтуется. Сам чуть жизни не лишился за понюх табаку, а в голове венецианские напевы крутятся. Хорош генерал-губернатор! Подлинно - сумасшедший Федька!»

Перспектива собственного ничтожества и общественного уничижения вновь пробудила в генерал-губернаторе прежних демонов презрения и гордыни. Жернова безумия вновь закрутились в его голове, перемалывая и перемешивая то, что было прежде, что есть теперь и чего быть никогда не могло.