Михаил - Московский завет

Ростопчин с торжествующим видом прошелся вокруг красного шара и, зависая над ним, стал чеканить фразу за фразой не терпящим возражения тоном:

- Вы, милостивый государь, начитались дурных вольнодумных книжек и теперь несете всякую чепуху. Государь и после своей кончины власть над подданными имеет. Мертвый властвует над целыми поколениями, царит над душами в своем некрополисе, и как некий гений правит миром до конца времен!

- Когда партия сыграна, переиграть ее уже не возможно. Не так ли, Федор Васильевич? - Спросил Брюс, не обращая внимания на пафосную речь генерал-губернатора. – У меня еще одно предложение будет. Почему бы вам вместе со всеми своими неограниченными полномочиями не полезть ко мне в рот? Так сказать, шмыгнуть в пасть?

Брюс нагло расхохотался, а разъяренный подобной выходкой старика Ростопчин неожиданно для себя со всей силы влепил кием по красному шару. Да так, что, описав дугу, он перелетел через борт и гулко покатился через залу по начищенному до зеркального блеска паркету.

«Ах-х-х…» - раскатисто громыхнули царственные головы и, генерал-губернатор ощутил, что мир стал вращаться быстрее и быстрее, затягивая его в незримую воронку.

Ростопчин раскинул руки, со всей силой пытаясь вырваться из губительного круговорота. Но усилия были тщетны, его стремительно притягивало к красному шару, засасывало в раскрытый рот Якова Брюса, который становился зияющей бездной, бездонной и бесконечной пустотой, сияющей, но не возвращающей света тьмой…

Забытье было холодным, серым, обволакивающим. Томило душу вязкой трясиной, из которой не удавалось вырваться, как застрявшему в топкой жиже разбитых осенних дорог почтовому дилижансу…

Генерал-губернатор бредил. Ему чудилось, что измученные дождем и дорогой возничие спрыгнули с облучка и ушли в поисках выпивки и ночлега, пассажиры, забросив багаж, разбрелись по окрестностям. Остался один сосед, но и он, кажется, уже умер…

- Ваша светлость… - раскатисто громыхнул над головой гром, - ваша светлость…

«Эко громыхает, словно басит дьяк!» - мелькнуло еще в спящем уме Ростопчина и, представляя себя уже стоящим на обедни среди по-праздничному вырядившейся московской публики, постарался придать лицу выражение торжественности и значимости.

- Неугодно ли откушать кофию-с? – продолжал громыхать бас уже над самым ухом генерал-губернатора. – Остывший ваша светлость не жалует!

Приоткрывая глаза, Ростопчин увидел над собой застилающую пространство спальни широкую лопату бороды, от которой пахло анисовой водкой, луком и кислой капустой.

- Что же ты, сукин сын, в самую душу мне разорался? – Ростопчин вцепился денщику в бороду и услышал, как сгрудившись на серебряном подносе зазвенела фарфоровая посуда. И этот звук показался ему приятной, и ласкающей слух мелодией привычной размеренной жизни.

Не дожидаясь, когда приборы упадут на постель, генерал губернатор разжал пальцы, но лишь для того, чтобы отпустить денщику звонкую затрещину.

- Почему, сволочь, с зарей не разбудил? Веленного знать не хочешь? Всю ночь водку жрал, а потом дрых без задних ног? - отчитывал резко, раскатисто, словно обращался не к ошалевшему пьяному слуге, а командовал выводимыми на парад войсками.

- Никак нет-с, - раскрасневшись, пучил глаза денщик. - Будил, как и полагается, да только ваша светлость стращала меня французскими чертями и грозилась живьем в бочку законопатить. Вот я со страху выпил штоф десятириковый. Всего-навсего!

- Ведь про все врешь, сволочь! Я вашего брата насквозь чую! Или хочешь сказать, что тебе так со штофа голову обносит? Смотри у меня! – Ростопчин пригрозил пальцем и кивнул на прижатый к груди поднос. – Приглашения ждешь? Подавай кофий!

Пробуждение было мучительно трудным, словно с похмелья. Ночной кошмар измотал генерал-губернатора, лишил его прежней четкости мысли и теперь он совершенно не знал с чего должно начаться первое сентября 1812 года.

К Москве подступал Наполеон. Император Александр, втайне считавший нашествие французов небесной карой за смерть батюшки, колебался в принятии самых простых и очевидных решений. Снедаемый угрызениями совести, он даже назначил его, бывшего отцовского фаворита, московским генерал-губернатором и заставил московское население беспрекословно повиноваться новоявленному предводителю. Но дать самого важного, пожаловать уважением в армии, государь не мог. В войсках царил фельдмаршал Кутузов, откровенно посмеивавшийся над потугами Ростопчина примерить роль спасителя Отечества.