Виллард Корд - Инкуб

- Дыра? – наёмник поднял голову, услышав знакомое слово.

- Да, исходом должна быть дыра!

- Фатальный, кровавый исход… Всё сводится к одному. Дыра во лбу, дыра в животе, дыра в груди… Повсюду эти дыры! И эта густая, мерзкая, липкая дрянь из них хлещет! – с этими словами наёмник допил остатки рома и тут же налил ещё, снова окунувшись в свою маниакальную фобию.

- Грудь… Слышал я тут одну историю, что где-то в городе есть человек, хоть и не человек он вроде, который может по необходимости вынимать из себя какие-то органы и хранить их в спиртовом растворе. Не знаю, может его уже затащили в лабораторию, или сам умер, но слышал о нём я давно. Так вот, было дело…

Тут женский крик – страдание старого фильма – раздался из кармана куртки наемного убийцы. Тот вздрогнул, секунду соображая, откуда исходит звук, и, нащупав в кармане куртки мобильник, выключил сигнал оповещения. Уже в следующий миг лицо наёмника помрачнело, ожесточилось, и, не прощаясь, уверенным шагом он направился к двери из бара, к двери в стене восприятия [2] Автор проводит параллель между состоянием, в которое люди погружаются в баре «Дикий Койот», с ощущениями от принятия мескалина – природного наркотика, получаемого индейцами Южной Америки из кактуса пейот – в результате которых человек получает возможность увидеть мир иначе (возможно, по-настоящему), пройти сквозь дверь в стене-барьере в мир истинного восприятия окружения. , встречая трезвеющим взглядом безумную ночь.

- Так вот, было дело… ¬– не заметив ухода компаньона, поэт продолжал свой рассказ – Попал этот субъект в автокатастрофу. Не знаю, уж кто там был виноват, но суть в другом. Его машине снесло верх, а сам он вылетел через лобовое стекло, и выворачивавший с перекрёстка автомобиль, не успев затормозить, его ещё вдобавок переехал. Улица как раз зашевелилась, народ начал стекаться посмотреть на аварию, а этот герой кое-как отскрёб себя от асфальта и на глазах всех и изумленного водителя, что его переехал, набросился на него. Причем всё произошло так мгновенно, что никто не успел вмешаться. Когда подъехали врачи, горе-водителя уже нельзя было спасти. Тот, кого сбили, каким-то образом, словно голыми руками, вырвал у него сердце и исчез! Иначе не назовёшь, ведь никто не видел, куда он делся. А ещё, говорят, обескровил вдобавок... Чертовщина какая-то! Слышал я, что неподалеку от нашего района появилась какая-то нечисть, но чтобы такое… и наяву… Это он наверняка сердце-то стащил, чтобы своё заменить: видать на грани был – какой-нибудь старый упырь… Ну и кровь – понятное дело. Без крови и жизни нет, она ж у нас по всему телу туда-сюда марширует. Полицейские всех допрашивали, так никто ничего толком объяснить и не мог. Мне как раз это один знакомый рассказал. Он в то время в магазин за хлебом ходил, всё сам и увидел. Но ведь эка невидаль! После такого подняться и ещё справиться со здоровым мужиком, голыми руками грудь ему разодрать! Нет, явно в городе завелись какие-то нелюди… [3] Абзац в целом не соответствует общему стилю романа. Поэт пересказывает историю со слов знакомого – обычного обывателя, повстречавшегося лицом к лицу с невероятной и немного абсурдной ситуацией, которую он привык видеть разве что только на страницах романа Булгакова «Мастер и Маргарита» (или даже скорее в его популярных экранизациях).

Поэт на мгновение остановился, задумавшись о чем-то. Он был настолько погружен в себя и размышления, что не заметил, как его уже давно с интересом слушал некто, занявший место ушедшего на ночной дозор наёмника. Тёмная фигура сидела неподвижно, почти бездыханно, прислушиваясь к ритму сердца поэта, наблюдая за каждой морщинкой, изгибами губ, рождавшимися на его лице вместе с чувствами, которыми он насыщал свои реплики, лишенные (казалось бы) всякого здравого смысла и логики. С минуту тишина ещё гнездилась между ними, но пламя свечей всколыхнуло блеск глаз незнакомца, и, словно взмахнув пером, он начертал губами рифму:

- Мы многое не можем объяснить, понять не в силах странные явленья, боимся мы узнать их и, увы, страшимся их невидимого мщенья. Сомненья перед фактами нам кажутся и ближе, и яснее. И в темноте бродить отважимся едва ли в пользу дня…

Поэт вздрогнул. Этот голос, казалось, звучал у него в голове. Холодный, но не леденящий; тёплый, но не горячий; страстный, но безразличный; участливый, но циничный – всё было в нём, и проникало вглубь, пронизывая тело опасным спокойствием, словно транквилизатор, полная анестезия, когда тело отдается во власть наркотической неги, не в силах сопротивляться тому, что последует впереди.