Кэрри Гринберг - Лунные капли во флаконе

Сейчас я одинока и опустошена. Мне никогда уже не стать такой, какой я была раньше, да и нет смысла - я выросла и изменилась. Быть может, этот дневник поможет мне понять, кем я стала. Никто и никогда не сможет прочесть его и узнать, что происходит со мной, что я чувствую после всего произошедшего. Но раз мне не с кем поговорить, раз теперь я совершенно одна, то пусть эта тетрадь станет моей доверенной подругой, перед которой я наконец-то смогу открыться. Я так хочу надеяться, что в моей душе еще остался хотя бы один маленький неомертвевший кусочек, который я смогу пробудить. Лишь бы не разбередить рану полностью - тогда она уже никогда не сможет зажить!

Мне больно писать и больно вспоминать об этом... событии. Несчастном случае. Роковом ударе судьбы. Впервые за последние месяцы я смогла унять дрожь, заставить слушаться мои слабые пальцы, взять перо и усадить себя на дневник, чтобы выплеснуть наружу все разрывающие мою душу страдания, иначе они сожрут меня изнутри.

Как быстротечна и непредсказуема, оказывается, наша жизнь: еще недавно я была счастливой женой, красивой женщиной, которой восхищались и носили на руках, любили и боготворили. О да, я была красивой! Возможно, я красива и сейчас, но я давно не подходила к зеркалу, давно не надевала что-то кроме домашнего платья и не прикасалась к гребням и украшениям. Когда-то мне говорили, что мой смех похож на журчание ручья, но как же давно я не смеюсь! Но и не плачу - у меня больше нет слез, все они ушли вместе с той частью меня, что погибла. Мои горькие, мертвые слезы по потерянной жизни, по утраченному счастью и ушедшим надеждам.

Я была счастливой; казалось, что вся жизнь передо мной вместе с моим дорогим мужем и долгожданным сыном. Но теперь у меня нет и, возможно, уже никогда не будет ребенка - так сказал мне врач в ту роковую ночь, когда я молила Господа, чтобы Он сохранил его жизнь, пусть даже ценою моей. Но мои молитвы не были услышаны. Я истекала кровью, я кричала от боли, которая разрывала меня на части, глотала горькие слезы и взывала к небесам; в какой-то момент мне показалось, что я, наконец, умерла. Но нет, я очнулась на следующее утро: слабая, разбитая и наполовину мертвая. Врач говорил что-то, утешал, давал выпить воды и прикладывал полотенце к горячему лбу, даже Харольд сидел тогда рядом, держал меня за руку и говорил что-то успокаивающее.

Что мы попробуем еще раз.

Что так бывает.

Что я не должна переживать...

Ах, как же мне хотелось в тот момент закричать, заплакать, расцарапать его лицо; мне хотелось сделать хоть что-нибудь, но я разом лишилась сил и могла лишь безучастно слушать, как они что-то говорили, смотреть, как уходили и снова возвращались, как пытались меня накормить. Я не помню, как долго я пролежала в постели, не помню, как пила и ела, как горничная зачем-то расчесывала мне волосы и раздвигала шторы, как если бы солнечный свет мог меня порадовать. Врач сказал, что физически я совершенно здорова и прописал какие-то капли, скорее для успокоения совести, чем действительно по необходимости. Здорова? Что ж, пусть будет так. Им виднее.

Врач сказал, что я могу вставать, и я пошла - передвигалась по дому и даже выходила в сад, но я чувствовала, что это лишь тень былой меня, а настоящая я погибла в ту ночь в крови и криках, иначе как объяснить это? Даже сейчас, когда былая я дает о себе знать - и этот дневник тому свидетельство - я не могу снова почувствовать жизнь. Зияющую рану в моей груди не сможет залечить ни одно лекарство.

Никто не может вообразить, как отчаянно я нуждаюсь сейчас в поддержке единственного близкого мне человека - Харольда. Он, тот, кто клялся быть со мной в болезни и здравии, сейчас кажется таким холодным и равнодушным. Почему он не может быть со мною рядом, а вместо этого все чаще пропадает из дому и не возвращается по нескольку дней! Лишь только я пытаюсь заговорить - он находит повод сменить тему или вовсе не слушает меня, уткнувшись в свою проклятую газету. Мне кажется, что он меня избегает и больше не хочет быть со мной. Я стала ненужной, бесполезной, испорченной! Я стала пленницей в этом доме, своею волей и волею мужа, который теперь всего лишь мой сторож или даже суровый комендант, которого едва ли заботит судьба его бедной заключенной.

Как бы мне хотелось докричаться до него и узнать, что происходит, но всякий раз я натыкаюсь лишь на непробиваемую стену. Однажды, когда я вновь заговорила о том, как быстро минуло счастье, он встал и ушел, не говоря ни слова! Я не могу больше терпеть его безразличия и холодности! Мы даже спим порознь с тех пор, как это случилось. Доктор советовал раздельные спальни лишь на время, но это время слишком затянулось, и теперь уже невозможно представить, чтобы он хотя бы просто коснулся меня, поцеловал в шею, прижал к себе, как раньше это часто делал.