Мария Барышева - Дарители

Да не нужны ей никакие картины. Она ведь теперь сама — картина. Разве вы не поняли?

Это не усталость. Это…

Существо у мольберта тяжело вздохнуло и произнесло свистящим шепотом, и казалось, говорят многие. В этих легких звуках была угроза, было отчаяние, была особая боль, не имеющая никакого отношения к боли физической.

— Ты — всего лишь сгусток глупости, горстка подпорченных добродетелей! Все, что в тебе было полезного, я давно забрала! Ты — ничто!

Слова Наташи оборвались, и с ее губ слетел протяжный болезненный стон. Во взгляде Баскакова появилось беспокойство. Он приподнялся в своем кресле.

— Это нормально? — спросил он у Сканера. Тот кивнул — очень медленно, словно продирался сквозь густой мед сна.

— Конечно. Такой процесс не может быть безболезненным. Не мешай мне больше, пожалуйста, — раздраженно ответил он, не отрывая глаз от маленького врача, и Баскаков опустился обратно в кресло. Охранники, глядя на него и на Наташу, делали друг другу выразительные недоуменные знаки. Побывавший в «Болконском» мужчина зажал уши, чтобы не слышать жалобных, протяжных, странно многоголосых стонов, в которых наряду со страданием отчетливо чувствовалась ярость.

Неожиданно Наташа завизжала, словно баньши из кельтских мифов, — резкий, высокий, страшный, сверлящий звук, ввинчивающийся в мозг и заставляющий стискивать зубы до хруста, до боли. Ее голова запрокинулась, почти коснувшись затылком позвоночника, воздух и визг летели сквозь оскаленные зубы, на шее, точно у тяжелоатлета, проступили под кожей и туго натянулись жилы. Ноздри бешено раздувались, и из них текла густая, темная кровь, пачкая щеки и пятная серебристый шелк костюма. Белки глаз покрылись сеточкой тончайших кровеносных сосудов и приобрели бледно-розовый оттенок. Каждый взмах ресниц оставлял на коже полоски раскисшей от слез туши, и на виски, взбугряя кожу, бешено колотилась жилка. На шее проступила ярко-красная, опоясывающая узкая полоса, почти мгновенно вспухшая тугими волдырями.

Рука Наташи застыла посередине очередного взмаха, не донеся кисть до холста, и пальцы разжались — все одновременно и так резко, словно она боялась, что хотя бы один успеет удержать кисть, но та уже неотвратимо летела вниз. Дважды перевернувшись в полете, она ударилась о паркет и откатилась под ноги Баскакову. Наташа перестала визжать, выпрямилась и медленно обвела оцепеневших людей почти осмысленными глазами, и пока ее взгляд скользил по ним, происходившие с ней перемены обрели скорость и размах. Казалось, до этой секунды она держалась на некоем стержне, словно кольца детской пирамидки, но теперь стержень исчез, и пирамидка начала рассыпаться.

Ее высокая фигура просела, подломившись в коленях и талии, узкие плечи, покрытые черным пальто, опустились, словно у дряхлой старухи. Одежда на теле неряшливо обвисла, точно стала на много размеров больше. Нос заострился. Синеватые тени в подглазьях стали почти черными, и глаза ушли вглубь черепа, превратив лицо в кошмарную сюрреалистическую маску, и она продолжала и продолжала разваливаться, словно была сделана из песка, и доли секунд были изъязвлявшей и стирающей ее водой. Щеки запали. Плотно сжатые губы потеряли все оттенки розового и слились с землистой кожей, отчего рот превратился в узкий кровоточащий порез. Карие глаза потускнели, словно подернувшись белой пленкой. Кожа туго обтянула кости лица, и по ней зазмеились морщины, окончательно разрушая былую привлекательность, — протянулись от крыльев носа к уголкам губ, заложив горькие старческие складки, изрезали лоб под завитками волос, подсекли нижнюю губу, исполосовали шею. Между крупными морщинами развернулась сеточка мелких, и кожа, утратив гладкость юности, съеживалась все больше и больше, становясь сухой и дряблой. Сквозь угольную черноту блестящих кудрей стремительно потекло бледно-белое, съедая волос за волосом, расползаясь по всей голове, и от черного почти мгновенно не осталось и следа, — теперь от пробора на лоб, виски и затылок спускались густо-седые, несвежие, развившиеся пряди. Тонкие, хрупкие пальцы сморщенных рук дрожали в воздухе, будто лапки паучка, торопливо плетущего свою паутину.

Красавица Анна бесследно исчезла, растворившись, как призрак, но и Наташу Чистову невозможно было узнать в этой немолодой, изможденной и преждевременно состаренной тяжелым трудом женщине, тусклые слезящиеся глаза которой смотрели вокруг со странным выражением торжественного счастья. А перед ней на мольберте сияла свежими красками картина, и казалось, воздух вокруг нее дрожит от нетерпения — то, что волей и силой Художника было схвачено, спеленато и втиснуто в картину, жаждало свободы со страстью и яростью живого, непокоренного существа. И те, кто видел холст, так и не смогли понять, что на нем было изображено, — каждому виделось что-то свое — расплывающееся, бесформенное, то ли бесцветное, то ли наоборот радужно яркое; то ли омерзительное, то ли волшебно прекрасное, странно и смутно знакомое и смотрящее на каждого, и видящее, и тянущееся навстречу. Все, чьи взгляды достигали картины, смотрели на нее в упор — даже Андрей уставился на нее, забыв о том, что собирался сделать, и только Сканер и женщина, хотя картина была и в их поле зрения, смотрели в другую сторону. Только они знали, что будет дальше. Теперь в глазах женщины появилась холодная, жестокая решимость, у Сканера же остался только страх, но он не двигался, завороженный предвкушением и осознанием того, что должно было произойти.