Мария Барышева - Дарители

Баскаков медленно, вцепившись побелевшими пальцами в подлоктники, выталкивал вверх из кресла свое тело, растерянно глядя на то, во что за несколько секунд превратилась его обворожительная любовница. Охрана вопросительно, чуть ли не умоляюще смотрела на него, не понимая, что происходит и что от нее требуется дальше — следует ли пристрелить столь неожиданно и необъяснимо состарившуюся женщину, или так и было задумано и вмешиваться не стоит. Вита, страшно бледная, зажав рот дрожащими ладонями, как сомнамбула, целеустремленно шла на середину комнаты, аккуратно обходя расставленные на полу лампы, а стоявший у стены мужчина что-то говорил, сам не слыша своих слов, и его рука поднималась, наводя пистолет на двигающуюся фигурку. Слава не поднимался со стула, но, скрючив пальцы, жадно тянулся к холсту, словно обезумевший от жажды к кувшину холодной воды, а Андрей, у которого наручник теперь болтался только на одной руке, сдвинув брови отворачивался от картины, и его тело собиралось для прыжка, — и все это происходило с ленивой медлительностью — так лениво колышутся водоросли в спокойной воде.

Слова женщины, произнесенные разбитым, дребезжащим голосом, услышал только Сканер.

— Ты получило силу… теперь получай и жизнь! Вот тебе твоя картина!

И тут раздался треск. Холст сам по себе вспоролся точно посередине, и в нем открылась звездообразная дыра, тут же почерневшая по краям и начавшая расползаться во все стороны уродливой дымящейся язвой. Картина полыхнула ослепительным, неестественно ярко-синим пламенем, взвившимся почти до потолка, и в следующее мгновение невидимая сила с размаху швырнула Наташу на пол, и в комнате раздался отчетливый треск, когда ее лицо ударилось о паркет. Мольберт пошатнулся, напоминая причудливое одурманенное насекомое, и, охваченный огнем, обрушился вниз, походя отброшенный с дороги тем неведомым, что на мгновение обрело свободу. Но свобода сразу же кончилась, и его, обманутого и взбешенного, швырнуло в новую клетку, слишком тесную для него, в которой ему, по коварной воле спрятавшегося в сознании Художника существа, предстояло пребывать вечно. Оно ворвалось в нее и яростно забилось, наполняясь жизнью, становясь жизнью, распирая свою темницу, не в силах развернуться и уместиться в столь тесном для его новой формы пространстве, и срастаясь с ней окончательно и бесповоротно, становясь плотью и биением сердца, дыханием и электрическими разрядами в клетках, сокращениями мышц и кислородом в крови. Да, оно хотело жизни, но совсем не такой — получив эту жизнь, оно навсегда потеряло свободу и право на вечность. Оно хотело быть самостоятельным. Оно хотело быть отдельным. Оно не хотело жизни в ком-то.

Баскакова вдавило обратно в кресло — с такой силой, что лопнула обивка и отчаянно вскрикнули сломанные пружины. Он выгнулся в жестокой судороге, царапая каблуками блестящий паркет, подлокотники хрустели под стиснувшими их пальцами. Кожа взбугрилась пульсирующей сетью сосудов, белки глаз мгновенно и густо испещрили красные прожилки, и суженные, невидящие зрачки горели среди них, точно капли расплавленной смолы. Рот в беззвучном крике распахнулся так широко, что кожа в уголках лопнула, и теперь в кресле билось нечто жуткое, с рваным звериным оскалом, кроваво-красными глазами и вздувающейся в ритме бешено колотящегося сердца кожей.

Они смотрели.

Наташа возилась на полу, ошеломленно мотая головой, а они смотрели, столпившись неподалеку от кресла, стоя плечом к плечу, застыв на развороте, на подъеме, на шаге, на вздохе и напрочь забыв о существовании друг друга. Опрокинутый мольберт полыхал, уже занялся паркет, и огненные щупальца плитка за плиткой ползли к уютно горящему камину, но огня никто не замечал. Только Сканер, вскинув руки к лицу, медленно пятился к двери, издавая странные кудахтающие звуки — то ли смех, то ли плач, то ли и то, и другое вместе.

Они смотрели, а когда крик Виктора Валентиновича обрел звук и силу, некоторые даже сделали несколько шагов к креслу, приоткрыв рты в жадном, детском любопытстве. Среди них был и маленький врач с сияющими от бездумного восторга глазами.

Крик, заполнивший комнату от пола до потолка, был страшным, мучительным воплем человека, заживо раздираемого на куски, но сквозь него проникали иные звуки — сырые, утробные, хлюпающие, словно кто-то ворочался в густой липкой грязи. Налитые кровью глаза то выпучивались, словно грозя лопнуть, то уходили обратно в глазницы, вздувалась и опадала шея, из разорванного рта тянулись длинные темно-розовые нити слюны. Судороги поддергивали тело из кресла в жуткой и нелепой пародии на любовный ритм. Руки и изуродованное лицо отекли, а следом начало разбухать и раздаваться тело, точно его накачивали воздухом. Не выдержав, жалобно затрещали нитки дорогой, добротно сшитой одежды, и лоскут за лоскутом она начала оползать, уже не нужная, тихо ложиться на паркет, словно пустая шкурка недавней личинки. Черные, еще хранящие праздничный лоск туфли лопнули, и из них полезли чудовищно распухшие ступни и скрюченные пальцы, обтянутые черными носками. Крутясь, весело запрыгали в разные стороны пуговицы. Одну из них поймало ползущее огненное щупальце и почти мгновенно превратило в темную лужицу.